— Все свинтили? — поинтересовался капитан.

— Пятеро остывают, — ответил Сергей.

— Пятеро! — усмехнулся моряк. — Значит, теперь нас четверо против девяти! Двое с четвертью на брата… могло бы быть и хуже!

На самом деле бандит, подстреленный Михалычем на "Скифе" у гранатомета, помер тем же вечером, так что на одного из нас приходилось ровно двое бандерлогов. Но, конечно, мы узнали про это много позже.

Часть пятая. Как я угнал "Скифа"

22. Как я сбежал из крепости

Бандиты не возвращались. Даже не пытались обстреливать форт из леса. Видимо, на сегодня им хватило. Мы смогли перевязать раненых и приготовить обед. Я снова вызвался стряпать, но не из любви к кухне. Я вышел на улицу, и, не смотря на опасность обстрела, готовил там. Находиться внутри было нестерпимо из-за криков и стонов раненых.

Из всех, пострадавших в бою, выжили лишь трое: бунтовщик, накрытый Тороповым из гранатомета, Виктор и капитан. Причем положение двух первых было безнадежным. Разбойник умер во время операции, телохранитель замполита тоже вскоре скончался от потери крови.

Раны Смольного были не настолько опасны. Одна пуля пробила ему лопатку, вторая — голень. Доктор, обработав раны моряка, заверил, что если держать их в чистоте и не допускать нагноения, через месяц капитан будет, как новенький. Мои раны от взрыва гранаты Листьев вовсе назвал царапинами, и попросту намазал их йодом.

После обеда капитан, военврач и подполковник удалились на совещание. Они что-то долго и горячо обсуждали. Наконец Палыч сунул в карман карту, взял автомат и покинул крепость.

— Не подвинулся ли головой наш доктор? — удивленно произнес Сергей.

— Это вряд ли, — ответил я. — Из всех ненормальных он — самый нормальный.

— Тогда, наверно, двинулся я! Куда это он собрался?

— Думаю, к Эмбер.

Как потом оказалось, я был прав на все сто процентов.

Солнце припекало все больше. Камень и песок раскалились так, что при желании можно было приготовить яичницу, не разводя огня. Вокруг покойников, которых никто так и не удосужился закопать, вились тучи мух. Вдобавок, на жаре они очень скоро начали попахивать.

Признаться, я начал завидовать доктору, который шел по прохладному лесу в гордом одиночестве, где вокруг порхают бабочки и поют птички. Ему нет необходимости сидеть в этом пекле, где все перемазано кровью! Вдобавок, даже из бревен на полу выступила смола, к которой прилипали подошвы.

Поливая голову кружкой из родника, я все больше завидовал Олегу Павловичу. Но больше всего я мечтал оказаться в своем "Адмирале Казакевиче". И похрену, что он после того набега находится в плачевном состоянии. Я бы продал джип, еще что-нибудь, восстановил бы его. Взял бы кредит, наконец! Главное — там есть нормальная постель, нормальный душ и нормальный туалет. А не кустики в углу у стены.

Костеря про себя все на свете, я вдруг заметил свой рюкзак, с которым я сбежал со "Скифа". В голову закралась идея. Безрассудная, по большому счету, и безответственная. Но и находиться в крепости я больше не мог — еще чуть-чуть, и сам пустил бы себе пулю в голову. Как говорится, нет ничего невозможного, если охренел до нужной степени. Запихав в сумку несколько консервных банок, флягу с водой и бинокль, я засунул за пазуху свой пистолет, насыпал в карман горсть патронов, и начал ждать удобного случая.

И такой вскоре представился! Андрей Петрович с Сергеем занялись перевязкой капитана, а я перемахнул через ограду, и был таков. Повторюсь — я прекрасно осознавал, что поступаю бездумно и неправильно, ведь в крепости оставалось всего двое здоровых бойцов. Но я, ведь, не собирался делать ничего такого, ничего сверхъестественного или преступного. Просто я решил прогуляться до той красной скалы, что заприметил ранее, и проверить — не там ли девочка с небритыми ногами прячет свой катамаран. К тому же, если бы я остался в укреплении еще хоть на час, то точно шлепнул бы кого-нибудь, и не факт, что не себя.

К тому же, эта моя вторая выходка, как и первая, помогла нам спастись. Конечно, в тот момент я этого еще не знал.

Я просто шел к восточному берегу острова, придерживаясь деревьев, чтобы меня не заметили со сторожевика. Солнце перевалило через точку зенита, день клонился к вечеру. Идя по лесу, я слышал не только шум прибоя, но и шум ветвей и шелест листьев. Это означало, что сегодня бриз крепче, чем вчера. Вскоре стало холодать. Я как раз вышел на опушку. Впереди, до самого горизонта, на сколько хватало глаз, простиралось море, искрящееся в солнечном свете. Кричали чайки. И прибой бил пенящимися волнами по берегу.

А я шел по песку, и наслаждался морским ветром. Будто и не было крепости, где похоронен Михалыч и лежат еще несколько трупов. Не было бандитов, которые, не сомневаюсь, готовили очередную атаку на форт. Не было и этих проклятых сокровищ, заработанных на торговле оружием, на крови и убийствах невинных и не очень людей. Если бы не камуфляж, армейские ботинки и Стечкин, бьющийся за пазухой, вообще можно было бы подумать что я где-то на морском курорте. Гуляю, отдыхаю себе, и никого не трогаю.

Прикинув, что я достаточно далеко зашел на юг, я пополз под прикрытием кустов наверх. Ветер постепенно стихал, вместо бриза теперь текло легкое воздушное течение, несущее с собой густой туман. В проливе между двумя островами была точно такая спокойная, гладкая, как зеркало вода, какой я увидел ее в первый день пребывания на острове. В этой глади отражался стоящий на якоре "Скиф". Отражался так ясно, и так четко, что если перевернуть картинку вверх ногами, может почудиться, что настоящий корабль — именно тот, в воде, а в воздухе, над поверхностью воды — лишь его копия. Безупречно выполненная копия.

Я залег в кустарнике и достал бинокль. Я не боялся, что меня выдаст блик линзы — солнце находилось позади меня. Возле сторожевика я увидел катер, в котором сидел повар. Его я узнал бы и без бинокля. Он разговаривал с двумя бандерлогами, перегнувшимися через борт корабля. Один — Макс Матвеев, а второй — тот самый, с арафаткой на шее, что пытался перелезть через стену крепости. О чем они разговаривали я не мог услышать, нас отделяло километра полтора. Но внезапно до меня донесся нечеловеческий крик, и я даже дернулся за пистолетом, но вовремя сообразил, что это попугай одноногого. Я даже разглядел Тимоху на плече у Серебрякова.

Катер отчалил, и, разгоняя носом волны, урча мотором, пошел к берегу. Вода была настолько спокойная, что волна докатилась от катера до берега совершенно неизменной. Человек в арафатке вместе со своим товарищем скрылись в рубке.

Солнце садилось. Туман сгущался. Темнело быстро. Я понял, что если хочу найти катамаран сегодня, то должен поторопиться. У меня в рюкзаке был фонарь, но в такой кромешной тьме его свет будет приглашением для всех.

Красная скала находилась одновременно и близко, и далеко. С одной стороны, до нее было всего метров триста. А, с другой, на этих трех сотнях метров не было ни единого деревца, ни единого укрытия. Лишь кусты по колено. И песок. Светлый, почти белый. Я в своем камуфляже буде на нем, как бельмо на глазу. Так что я снова пополз.

Была уже почти ночь, когда я коснулся скалы. Под ней находилась ложбинка, поросшая мхом, скрытая от глаз зарослями со стороны острова, и песчаными дюнами со стороны моря. И в ней я увидел катамаран. Если это можно так назвать!

Из всех самоделок он был самым самодельным… женщины! Впрочем, если бы девушка, которая умеет водить самолет и вертолет, которая пересекла пешком половину Намибии, которая прожила полтора года на необитаемом острове, при этом выжила и не сильно тронулась головой, еще оказалась бы судостроителем — я бы начал борщи варить.

Катамаран представлял собой два поплавка от гидроплана, соединенных между собой бамбуковыми шестами, переплетенных лианами. Поскольку поплавки были достаточно громоздкими, то, дабы сохранить равновесие, пришлось разнести их на довольно большое расстояние. Вместо сиденья лежал кусок крыла, все от того же самолета. Алюминиевого крыла безо всяких поручней, ограничителей, или даже намека на них! Стоит ему намокнуть, и даже полном штиле удержаться на нем будет непросто. Чего уж говорить про легкий бриз? Завершали картину два весла, сделанных, как это несложно догадаться, из бамбука и снова частей самолета. Да уж, "Дональду Куку" этот крейсер проиграет и не начав бой… сказать, что я был разочарован — значит не сказать ничего.