— Любовь хоть и светлое чувство, а ищет темные уголки! — съехидничала им вслед Аленка.

— А тебе завидно? — спросила Катя. Федя усмехнулся, но ничего не сказал.

Вскоре парни и девушки гурьбой пошли к селу. Александр Иванович держался в сторонке, сзади, и все думал, как бы отвлечь от компании Феню и поговорить с ней. Об этом же мечтал и Ваня Пантюхин. Но Феня шла между Аленкой и Лешкой и о чем-то оживленно разговаривала с ними.

Около конюшни, на самой дороге, стояли санки-козырки, те, на которых Нил Данилыч ездит в город. Лешке неожиданно загорелось: а что, если прокатиться с горы к реке? Он толкнул локтем Аленку, шепнул ей о своей затее.

— Ура-а! — закричала та. — Ребята, есть предложение — прокатиться с горы.

Все остановились в недоумении.

— Прокатиться? — спросила Феня. — На чем?

— Вот на этих санках, — весело отозвалась Аленка, усаживаясь в козырки. — Тут мягко — сенцо есть! Для нас приготовлено!

— А что насчет этого скажет товарищ завфермой? — улыбаясь, спросила Феня.

— И я с вами! — весело подхватил Александр Иванович.

Ребята оживились.

— А ну, садитесь, прокатим с ветерком!

Девушки с хохотом бросились в козырки. Феня оказалась с краю, около нее примостился Александр Иванович. Парни разогнали санки под гору и сами встали на запятки. Вдруг на крутом повороте санки накренились, и Александр Иванович, а за ним и Феня вылетели в снег. Санки промчались дальше.

Александр Иванович взял Феню за руку — помог ей выбраться из сугроба. Лицо девушки раскраснелось, на ресницах снежинки. Отряхивая Феню, он, будто невзначай, обнял ее и поцеловал.

У Фени от радости зашлось сердце, она ничего не могла сказать, лишь искоса посмотрела на приближающихся к ним ребят и попыталась осторожно отстранить от себя Александра Ивановича.

— Ну, кого тут вытаскивать из снега? — крикнул Ваня.

— Никого, сами выбрались, — ответил Александр Иванович и вдруг спросил: — А как же быть с санками?

— Подумаешь, санки! Пусть у речки переночуют, — проговорила Аленка, — никуда не денутся.

— Вот это уже нехорошо, — вмешалась Феня. — Любишь кататься — люби и саночки возить. Пошли, надо поставить их на место.

— Еще чего не хватало, чтобы девки сани в гору возили, — сказал Лешка. — Вы, идите потихонечку, а мы вкатим козырки наверх и догоним вас.

Парни побежали вниз, к саням.

Аленка обняла Феню, произнесла шепотом:

— Неплохой парень Лешка, надо только в руках его держать.

— Чудный Леша хлопец! — воскликнула Феня. — И ты, Аленка, расчудесная! — И вдруг порывисто поцеловала ее.

— Что с тобой, Феняшка? — удивилась Аленка.

— А ничего особенного! — ответила Феня. — Ой нет, такое случилось, что и объяснить не могу.

— А ты не объясняй, скажи одним словом.

Феня прошептала:

— Влюблена…

— Ну и что же?

— И он меня любит!..

— Да что ты мне загадки-то загадываешь?

— Правда, Аленушка, правда, — шептала Феня.

— А кто он?

— Саша… Гаврилов…

— А ведь я думала, ты с Пантюхиным…

Подруги, взявшись за руки, побежали по дороге.

Александр Иванович догнал Феню около крыльца Матрениного дома.

— Подожди, Феня… — и привлек ее к себе…

Снег падал крупными хлопьями, как будто летели пушинки из-под крыльев проносившейся где-то в вышине большой стаи белых птиц. Деревья, нарядно убранные, стояли, не шевелясь, и словно прислушивались к шороху падающего снега.

— Ты любишь зиму? — произнес Саша после долгого молчания.

— Еще бы! А ты чувствуешь, как пахнет снег?

Саша улыбнулся:

— Чем же он пахнет?

— Ну, понимаешь, чем-то чистым, свежим…

Робкие легкие хлопья все падали и падали, и Фене казалось, что этому порханию снежинок не будет конца, и ничего ей не нужно было в эту минуту, и ничего ей не хотелось, лишь бы чувствовать рядом Сашино горячее дыхание, ощущать его крепкую руку…

— Хорошо бы сейчас прокатиться на лошади, — проговорил Саша.

Феня кивнула головой — она согласна была на все, лишь бы быть с ним в эту минуту рядом.

Попросив у конюха разрешения, через пятнадцать минут Александр Иванович и Феня выезжали со двора конюшни на Воронке, заложенном в те самые козырки, на которых только что скатились с горы.

— Доедем до Аргамакова и обратно, — предложила Феня.

— Нет, мы поедем далеко-далеко! — мечтательно произнес Саша, натягивая вожжи и пытаясь тем самым выровнять бег коня.

Из-под копыт Воронка летели тугие комья снега, свистел ветер, и бесконечно пели железные подреза полозьев. Там и тут проносились то согнувшиеся под инеем вешки, то темные, залепленные снегом кусты терновника, где-то вдали, за Окой, прямо перед глазами, роились, мельтешили огни такого же большого, как Микулино, села…

Родное, русское: и земля эта, прикрытая глубоким снегом, и размашистый, неукротимый бег молодого горячего коня, и этот веселящий запах чистого первозимка, и неоглядная голубоватая даль вечера, и страстное биение жадного до быстрой езды сердца…

— Феня, смотри-ка!

— Ничего не вижу. А что там?

— Ничего не видишь? А я вижу, и очень многое. Сады вишневые… в цвету стоят… А дороги обсажены сливами…

Саша окинул взглядом заречные огни, взял Фенину руку, согрел в своей ладони.

— Ты посмотри: куда ни обернешься — везде огни, а ведь когда-то эта земля была краем нищеты и тьмы. Приходилось тебе читать «Мелюзгу» Куприна?

— Нет.

— Рассказ этот написан как раз о наших местах… В страшной глуши, где-то под Тумой, окруженная дремучими лесами и непролазными болотами, затерялась деревня Большая Курша. Зимой жители Большой Курши были отрезаны от всего «крещеного мира». Сугробы до самых крыш. Ночью под окнами воют волки…

В деревне живут учитель Астерин и фельдшер Смирнов.

Феня прислушивается к тому, что рассказывает Саша, и думает: «Неужели так жили когда-то люди?»

Саша смотрит на роящиеся огни сел и продолжает рассказывать:

— Астерин ждет чуда, от которого началась бы новая, прекрасная жизнь. Он говорит с фельдшером о русском мужике, который по темноте своей убивал когда-то докторов во время холерных эпидемий, устраивал картофельные бунты…

Озлобленный циник Смирнов, не верящий в жизнь, ворчит уныло о России, сплошь заваленной сугробами, глухой, безжизненной стране, похороненной под белым куревом метели…

Феня зябко жмется к плечу Саши, она, вероятно, вообразила себя в этой жуткой заснеженной пустыне, где все или уже мертво, или обречено на гибель.

— Ну и что ж, дождались они весны? — нетерпеливо спрашивает она.

— Нет, зима их окончательно сломила. От пьянства и картежной игры оба опустились, надоели друг другу и в конце концов погибли весной во время разлива реки…

Феня, когда Саша умолк, задумалась о судьбе этих людей: «У них не было цели, ради которой стоило бы жить».

Саша вздохнул и проговорил:

— Глупо и бесславно погибли… — Потом тряхнул вожжами и добавил: — А учитель все-таки надеялся. «Мелюзга, говорит, мы, крошечные люди, но если человечество когда-нибудь станет свободным и прекрасным, вспомнят и о нас».

Глядя на несущуюся навстречу снежную равнину, Саша размышлял о судьбах России.

— Говорят, вон с того речного крутояра крепостной холоп пытался взлететь в небо на самодельных крыльях…

«Вот и мы, так же как он, — мелькнула мысль у Саши, — делаем расчеты для взлета».

Застоявшийся Воронок жадно хватал версты, и Саша, увлеченный его бегом, как-то подался вперед, словно хотел слиться воедино со скачущим конем и обогнать время.

— Феняшка, дух захватывает! — натянув поводья до предела, воскликнул он.

— Против Воронка ни одна лошадь не устоит, — проговорила Феня.

— Это, пожалуй, верно. А знаешь, с нашими микулинскими ребятами все-таки можно сделать что-то большое. Сначала я просто как-то растерялся, не верил, думал: что за люди — без мечты, ни к чему не стремятся, смотрят порой на все каким-то отсутствующим взглядом… А потом разобрался, оказывается, ребята наши не такие уж сырые, можно их зажечь, да еще как!