— А о чем ты мечтаешь — быть артисткой, да? Ой, Фенька, ведь у тебя талант…
Феня опять улыбнулась:
— И вовсе не артисткой, а зоотехником или ветеринаром, эти две профессии так схожи, что я до сих пор теряюсь: кем мне быть…
Наташа, едва поспевая за Феней, ответила:
— Вот видишь, опять ты права, все у тебя размечено, разложено по полочкам, а у меня, как у того маятника, что качается на старых часах — туда, сюда, туда, сюда, — ничего не получается. Знаю только одно — люблю Толю, а вот работа, работа вроде и не по мне, да уж я смирилась… — Наташа замолчала.
О чем она думала в эту минуту? Скорей всего, глядя на крутую тропу речного обрыва, искала в себе силы преодолеть нехорошее в своем характере. Втайне она завидовала Фене.
— Ты знаешь, я вот подумала, и вроде как будто лучше быть такой, как ты, чем взбалмошной…
Феня засмеялась, взяла Наташу под руку, и они пошли вместе, нога в ногу к светящемуся окну их дома.
А баян где-то долго еще носил по микулинским улицам никем не спетую песню, и больно отзывались его грустные всхлипы в девичьих сердцах…
Глава XXII
Нил Данилыч проснулся рано, закурил, вышел на притрушенное снегом крыльцо, прокашлялся. «Надо сходить в коровник — как там скотина, не застудилась ли на выгульном дворе». Вдоль улицы пролег яркий пунктир электрических огней. От их мягкого света заснеженное село выглядит уютным и красивым.
Спускаясь с крыльца, Нил Данилыч вспомнил тот поздний осенний вечер, когда три года назад впервые подъезжал он к Микулину. Было темно, сыро и зябко. Село, видно, уснуло спозаранку — ни огней, ни скрипа калиток, даже клуб не манил светом. И Нилу Данилычу в тот момент стала понятней душа микулинцев — хмурая, ко всему безразличная, со всем примирившаяся. «Хлебнули житухи, нечего сказать, поди ни в какие блага уже не верят». Он почувствовал, как нужна этим людям радость, хорошая человеческая радость, много лет уже не заглядывавшая в их дома.
Бабка Антониха, у которой Нил Данилыч в то время остановился заночевать, поставила на стол тарелку постных дымящихся щей и, сложив на груди руки, стала рассказывать о микулинском житье-бытье.
«Не обессудьте, скоромным-то у нас давно уже не пахнет. Ни праздников, ни премий нам, и духовые оркестры для нас не играют, такие никому не нужны. Отстающие мы…»
«Знаю, бабуся, все знаю», — вздохнул он, хмуро посматривая на тарелку — взгляду до самого дна не на чем остановиться. Посидел за бабкиным невеселым столом, вышел на улицу. В проулках ближних дворов лают собаки, темнота — глаз выколи, а на краю села, будто из преисподней, вырывается яркое пламя. «Что бы это такое?..» Подошел поближе — колхозная кузница, двери распахнуты, и молотобойцы с оттяжкой ахают кувалдами по наковальне, металл звенит, летят искры. Вначале эти искры жидки и их маловато, выглядят они тусклыми, едва заметными, тьма мгновенно глотает их, гасит, и Нил Данилыч глядя на первые взмахи молотобойцев, сбивающих окалину, думает: «Сколько надо таких искорок, сколько сильных ударов по наковальне, чтоб осветить людям дорогу к лучшей жизни, чтоб жилось им вольготней». Но вот взмахи кувалды становятся все чаще и горячей, золотистые искры непрерывным потоком льются во тьму, наполняя сырую осеннюю ночь дыханием жизни.
«Ничего, Антониха, будет и на нашей улице праздник с перезвоном, будет — еще не перевелись кузнецы в Микулине!»
Нил Данилыч вспомнил далекое детство. Покосившаяся трухлявая избенка на юру деревни, осенняя тьма, сверчки за печкой. Он, белоголовый Нил, лежит на полатях и, глядя в окна, ждет чуда. Мерещится ему — вот-вот расцветет в темной раме окна сказочным видением Жар-птица… Потом как-то, через год, ездил с отцом в город, дивился электричеству на улицах и в домах, соображал: «Вот бы к нам…» Трудно даже представить, чего ждал он от электричества, но так или иначе эта чудесная сила должна была, по его детским понятиям, каким-то волшебством преобразить деревенскую жизнь, принести в каждую избу праздник…
Весь свой век Нил Данилыч лелеял эту мечту. Лампочка Ильича!.. Как потеснила бы она тьму! Прежде всего, надо осветить каждую избу и улицы, подновить постройки, провести радио, всколыхнуть людей, и они не смогут не ответить на эту заботу благодарным трудом. Ключик секрета к сердцам микулинцев Нил Данилыч бережно вынашивал в своей душе не один и не два дня, и когда вступил в обязанности председателя, прежде всего стал говорить с людьми об электричестве.
«Какое там электричество, курятник, того и гляди, развалится — ни гроша нет на постройку, а вы об электричестве! — раздраженно заворчал счетовод. — Пусть вон миллионеры из «Рассвета» занимаются такими делами, у них денег куры не клюют, им все по плечу — и электродойка, и всякие моторы».
Однако нашлись люди, которые поддержали Нила Данилыча, особенно женщины. Они надеялись, что работать на фермах будет легче. С чего начать? Нужны деньги. Ссуду брать не хотелось. Дед Матвей посоветовал заняться луком, В первую же весну все нижние огороды у Оки засадили этой доходной культурой. Только счастье-то, как капризная девка, — ходи за ним да вздыхай. С июня началась засуха, потрескалась, окаменела земля. На небе свирепая белесая синева — ни облачка. Нил Данилыч, загорелый, худощавый, стоит среди грядок. Лоб избороздили глубокие морщины. Как быть? По ночам, что ли, поливать из ведер? Да разве наносишься на такую махину ведрами. Огороду ни конца ни края. Горе луковое. Истинно, луковое! А тут еще сзади смех Акима: «Говорил, не берись за этот лук — слезой прошибет вас». И прошибет, что правда, то правда. Может, дело говорит Аким, кто его знает. Семян не выручим… Первый блин комом. Пустили на ветер последнюю колхозную силенку. Вот и скажут люди: «Сколько председателей не было — все только и знали, что транжирить колхозную деньгу. Довели до ручки». С первого шага веры не будет, мол, и этот такой же.
Но время шло, и все, у кого есть совесть, по ночам приходили на огород с ведрами. Земля жадно пила речную влагу. Темно-зеленые перья лука после поливки расправлялись, свежели. Как-то с юго-запада выползла темная грозовая туча, дробины града посекли на дальнем поле скудную рожь. Где тонко, там и рвется. Наконец, прошел август, свалил жар. Многие с любопытством заходили на огород. Крупные, литые репки лука теснили друг друга из грядок. Золотые рядки уходили в даль неоглядной поймы.
«Сила!»
«Вот тебе и горе луковое!»
«Поди, сам-пят выйдет».
«Смотри, пот-то как наш оправдался!» — слышалось то там, то тут.
Урожай действительно был хорош. Убрали его вовремя, еще посуху. Пока шла уборка, налетели заготовители. И откуда их только не было: с Камчатки, из Норильска, из Игарки — на севере лук всегда на вес золота. Сдали урожай, подсчитали выручку — больше чем на полмиллиона потянуло. У людей в глазах слезы радости. Еще бы, лето-то какое выпало, а вот поди же ты воздалось сторицей. И щедрей и доверчивей стала зачерствевшая душа.
«Насчет денег не стесняйтесь, Нил Данилыч, глядите — что нужнее колхозу, то и кумекайте».
Судили микулинцы, рядили и в конце концов сошлись на одном — купить перво-наперво посильней движок для электростанции. Купили. Полгода мучились в поисках кабеля. Наконец из города пришел наряд на кабель. Строили электростанцию быстро, и под октябрьский праздник вечером вспыхнуло зарево над Микулином — зажглись лампочки Ильича. Матрена с бабкой Антонихой стояли у клуба в обнимку. Народу-то, народу сколько! Гомон, веселье.
Все это сейчас вспоминает Нил Данилыч. С тех пор прошло три года… Скрипит снежок под валенками, где-то спозаранку загудел мотор…
Ночью напроказила вьюга, перемела дороги и тропинки, в иных местах снегу едва не по пояс. Нил Данилыч остановился — пожалуй, не пройти, ишь какие заметы. Кое-как проторил тропинку до березняка, смотрит — дорога на ферму расчищена. Значит, доярки уже прошли, выходит, проспал… Со звездами из коровника идут, со звездами и в коровник. Так оно и есть: раньше всего в Микулине люди проминают пошире путь на фермы, потом появляются стежки к колодцам, к сараям, где лежит сено, к ремонтным мастерским. Вот Лешкин вихлястый след — его отличишь от тысячи, у Лешки своя, ни с чьей не схожая походка.