В самом деле, какая странная музыка! Что несла она? Что за несовместимые понятия слились в ее звуках? Печаль и торжество, отчаяние и надежда… Слушаешь эту музыку, и кажется, видишь человека, пережившего беду, очень большую беду и смело после этого идущего вперед с гордо поднятой головой.

Катя вспомнила этот эпизод и подумала: нет на свете глухих, безответных сердец. Расхохотаться, заплакать… Наташа иногда рубит сплеча, не сообразив. Ты сумей разбудить душу близкого тебе человека. Теперь вот, наверно, Феня стоит в коридоре, всхлипывает, и одной Аленке не уговорить ее. Катя поднялась, хотела было пойти, но раздумала и сказала Наташе:

— Позови-ка сюда Аленку, пусть Феня побудет одна — так ей легче…

Аленка хоть и дружила в последнее время с Наташей, но, войдя в комнату, заметила:

— Ох, и зла в тебе, Наташка!..

— Ну и что же, это неплохо, когда в душе у человека есть такой едкий кристаллик. Остерегайся! Я и за тебя возьмусь, мне не привыкать говорить прямо в глаза! Не то что ты — носишь небылицы на хвосте.

— Довольно, довольно вам, а то все переругаемся, а толку не будет, — сказала Катя. — Наташа правильно заметила: характеры надо менять, если они мешают работать и жить дружно. Вы подумайте только — на нас теперь смотрят все, пример берут, а мы… Души у нас горячие, да не все в них еще чисто. Знаете, чего не хватает нам, девчата? Красоты! Не мешало бы немножко прибавить, честное слово.

Наташа тут же посмотрелась в карманное зеркальце и как бы возразила: «Чем плоха?» А потом, вспомнив что-то, сказала:

— Я, Аленка, на тебя как на сестру гляжу, а ты ох и хитрющая! Стала сдавать телят и двух с болячками всучила Фене, нет, не Фене, а ребятишкам из школы.

— Подумаешь, с болячками — пятнышко с гривенник, — поспешила оправдаться Аленка.

— Вот-вот, именно с гривенник, а ты сообрази: пятнышко это расползется на всю шею, бычки облезут и других заразят. Поленилась, не вылечила с самого начала, вот и любуйся.

— Но ведь они даже меньше гривенника. Что же это за болячки?

— Ты хочешь сказать, совсем не опасны? — вмешалась Катя.

— Вот именно.

— Положим, что это так, хотя лишай очень и очень заразен. Беда не в этом. Куда опасней болячка у тебя в душе, Лена. Не вылечи ее сейчас, твою болячку, так через год, другой ее и каленым железом не возьмешь.

На лице Наташи торжество: вот тебе! Но тут разговор неожиданно повернул совсем в другую сторону. Аленка, оправившись от удара — виданное ли дело! — сама пошла в наступление на Наташу.

— И чего ты лезешь к зоотехнику? Хочется побыть в передовиках! Федька перестал помогать — коровы сразу поубавили утрешники, так ты, чтоб не опозориться, из дому молоко в термосе таскаешь и к своим удоям норовишь сделать прибавку. Что, неправда? Ведь каждый день подливаешь. Выскочка!

Доярки переглянулись, а Наташа покраснела.

— Другие как влюбятся — душа нараспашку, а ты, наоборот, под замочек. Вы помните? — обратилась она к подругам. — Анатолий Иванович выдал нам банку вазелина на всех. Где она? Вчера хватилась соски коровам помазать — нету банки. Я туда, сюда, оказывается, знаете где наш вазелинчик? У Наташеньки, в ее индивидуальном шкафчике, да еще и под замочком! Скажешь, мелочь, Таха? Нет, это не мелочь. Ты давай нам и шкафчик распахни (так и быть — дареных конфет не тронем!) и главное — душу отпирай, а не то сами замок собьем!

На минуту все умолкли.

— Иван Павлович идет… — прошептал кто-то.

Действительно, у порога послышались его шаги. Вскоре он открыл дверь и, улыбнувшись, поздоровался.

За ним вошла Феня, спокойная, как всегда, только покрасневшие от слез глаза выдавали ее.

— Добрый вечер, девочки. Как давно мы с вами не виделись! А я к вам с радостью!

Улыбка учителя осталась без ответа.

Удивленный Иван Павлович окинул взглядом хмурые лица своих бывших учениц, спросил:

— Что случилось?..

Доярки молчали.

— И в самом деле, ведь я к вам с радостью, только что из правления. Там получена телефонограмма — наша молодежная ферма заняла второе место в районе! Колхоз получил премию — три телевизора. Все говорят, что самый большой из них надо установить именно здесь, в красном уголке, второй — в клубе, третий — в комнате отдыха свинарок.

— Недостойны мы такой награды, Иван Павлович. Зря нас отмечают. Ошибка это… — сказала Феня.

— Почему? Никакой ошибки! Вы в последнее время прекрасно работали! Удои поднялись, и выгульный двор построен.

— И все равно мы никуда не годимся. Пусть и удои стали большими, и молоко удешевилось, а цена каждому из нас — грош!

— Катя, объясни же, в чем дело…

— Переругались мы все. Грязи накопилось — глядеть друг на друга не хочется, — ответила Катя.

— Ну, это уж ты слишком, — вмешалась Аленка, — преувеличиваешь, краски сгущаешь. Мы, Иван Павлович, завели тут разговор о человеке, о его совершенстве, начали, конечно, перебирать друг друга по косточкам, ну и, как видите, переругались.

— Выходит, все мы плохие и ничего хорошего в нас нет? — улыбнулся Иван Павлович, поняв, наконец, почему расстроены девушки.

Подруги засмеялись.

— Вот что я вам скажу, девочки (простите, что я вас так по старой школьной привычке называю), радует меня, очень радует то, что вы окрепли, стали сильней. Я только боюсь за одно — за ваши чувства. Немножко суховаты вы, резки. Не знаю, может быть, ломаются характеры, возраст ваш такой, но поймите, вас послали на ферму не затем, чтобы вы надаивали тысячи килограммов молока, стали какими-то роботами, нет, вы пришли сюда обогатить свои души, сделать их более чуткими, отзывчивыми. Помните, когда мы проходили в школе «Анну Каренину», каждая из вас переживала, чувствовала весну, понимала счастье Левина, будто шла вместе с ним на охоту, ощущала аромат пригретой солнцем опушки леса. Я помню ваши глаза в те минуты — они возбужденно блестели, я не всегда теперь вижу ваши глаза такими. Вот только у Фени, когда она недавно играла в пьесе, да еще в часы, когда вы строили выгульный двор. Замечательными, удивительными казались вы мне! Раскраснелись — лишь давай, давай! И очень хорошо, что вы начали спорить о том, каким должен быть настоящий человек.

— О, вы многого не видите, Иван Павлович, — сказала Аленка, — мы не только ругаться умеем, но и доить коров, и песни петь, и на санках с обрыва кататься.

— А я и не знал! — ничуть не обидевшись на замечание своей бывшей ученицы, улыбнулся Иван Павлович. — Между прочим, идея! Давайте-ка под Новый год съездим на тройках в Аргамаково или в «Россию». А? Постучимся в ворота — принимайте гостей!

— Это хорошо, Иван Павлович! — подхватили девушки.

Наташа, вспомнив о чем-то, оживилась, хотела было вставить свое словцо в разговор, но так ничего и не сказала…

А Иван Павлович, увлеченный предстоящей поездкой, тихонько насвистывал что-то из «Времен года» Чайковского.

Домой шли прямой дорогой, под березками.

— А скажите, Иван Павлович, бывает вечная любовь? — опережая других и стараясь быть поближе, поинтересовалась Аленка.

Наташа, торопясь и перебивая ее, заговорила о своем:

— Можно ли полюбить в жизни дважды?

Феня урывками слышала ответы Ивана Павловича — ей мешали сосредоточиться далекие всхлипы баяна. «Кого-то ждет! А может, я не права, что таю кое-что от Наташи, может, рассказать ей о моей любви и о мечтах, как-никак живем и работаем вместе, а я действительно сухарь…»

Расстались у почты. Наташа, потоптавшись на месте, сказала Фене:

— Пройдемся до берега?

Та согласилась, понимая настроение подруги.

На улице было тихо, морозно. Слышался скрип снежка под валенками, в небе мигали звезды.

Разговор начала Наташа:

— Прости, Феня, может, я тебя чем-нибудь обидела. Понимаешь, больно уж ты какая-то…

Наташа вздохнула, а Феня улыбнулась, притянула подругу поближе к себе за воротник и горячо зашептала ей в лицо:

— И ни черта ты не знаешь! Может, я виновата во всем, но ведь и ты не больно-то делилась. Так вот, дорогая моя, есть и у меня мечты, и большие, есть и любовь, но пока безответная, и поэтому говорить мне тебе совсем нечего… Не о Ване я. Он что ж — походит, походит и перестанет… Не нравится мне Ваня. А гулять с тем, кто не нравится, я не смогу…