— Воздухом сыт не будешь, — проговорила Наташа. — Странный ты человек, посмотрю я на тебя. В Москве театры, музеи, кипение какое-то, люди живут, а мы тут прозябаем.

— Подожди, подожди, чего плетешь напраслину? Это ты-то прозябаешь?

— А то нет? День-деньской коровы да навоз, — со злостью проговорила Наташа и тут же спохватилась: «Что это я… не завидую ли? Он такой удачливый, и все ему любо, а я не попала в ансамбль, вот и…» И она невольно опять украдкой бросила взгляд на страничку его блокнота, где, словно по колдовству, над притихшим снегом вырисовывались Берендеевы хоромы…

— Ты чего рассердилась? — спросил Толя. — Может быть, я что-нибудь не так сказал?

— Все так. Ты такой же правильный, вроде Феньки Чернецовой, живете, как по уставу.

— А ты чего хочешь?

— Жить хочу в полный размах, вот что.

— Ух ты! — засмеялся Толя, как бы впервые видя Наташу. На минутку он оторвался от блокнота, схватил правой рукой пригоршню снега, бросил в нее. Девушка нагнулась и ответила тем же. Облако искристых снежинок в миг окутало их обоих. Толя приблизился к Наташе — хохочущее лицо ее было все в снегу. Хотелось подойти еще ближе, да мешали лыжи. Он протянул руку, намереваясь, очевидно, ради шутки бросить ей небольшой комочек снега за воротник, Наташа извернулась, и он вдруг, поставив свои «вездеходы» вровень с Наташиными, крепко обнял ее.

— Будет тебе. Увидят… — очень тихо проговорила она. — Идти пора.

И они пошли. Только теперь дорогу прокладывал Толя, а Наташа следовала за ним.

Лес поредел. Вдали, в речной низине, показалось Аргамаково. Наташа остановилась и, затаив дыхание, стала прислушиваться к шушуканью бора, потом окинула взглядом зеленые купола сосен, облепленные порозовевшим на утреннем солнце снегом, и вдруг крикнула Толе:

— Знаешь, мне кажется, где-то вверху звенит тонюсенькая-претонюсенькая золотая струна. Верно? Послушай.

— И в самом деле, звенит, — подтвердил Толя.

Наташа, заметив луч солнца, скользнувший по стволам сосен, прищурилась: луч этот показался ей именно той золотой струной, от звучания которой так тонко лилась в чистом зимнем воздухе веселая песня, и Наташа, на одно мгновение зажмурив глаза, почувствовала, как сердце ее настраивается на эту струну, и столько радости колыхнулось в ее груди, что она не могла сдержать улыбки.

— Хорошо!

Толя понимал ее и был рад не меньше. Он открыл ей глаза на красоту микулинского бора, но, пожалуй, больше был рад не шалым лучам зимнего солнца, а прозрению Наташи, так много еще не понимавшей в жизни.

Глава XXI

Катя приехала из райкома задумчивая, притихшая. Девчата знали: если Катя не начинает говорить о том, что наполняло ее душу в эту минуту, спрашивать бесполезно — ни за что не разговорится. И все у Наташи вырвалось:

— Ну что, Катя, интересно было?

— Потом, Наташа, потом.

После дойки Катя пригласила всех в красный уголок. Расселись по скамейкам и стульям, а сама Катя устроилась на углу стола, чтобы хорошо видеть всех.

Взгляды подруг — то дерзкие, озорные, то мечтательные, то печальные, то виноватые… Легко ли сработаться с таким народом? Характеры у всех разные: одна слишком самолюбива, другая бывает не в меру грубоватой, слишком резкой и никого, кроме самой себя, не хочет слушать, третья — нельзя сказать ленива, но больно уж медлительна. А для общего согласия, для работы, тем более дружной работы, характеры — немаловажное дело…

— Девчата, — негромко начала Катя, вглядываясь в лица подруг, — вы уже знаете, что я только что с пленума райкома. Был там секретарь из области. Когда я слушала его, о многом думалось. Вы понимаете, в те минуты я как-то вроде другими, очень строгими глазами поглядела на себя. Захотелось быть лучше, смелее, внимательней к другим. Ведь человек должен быть лучше, может быть лучше, обязан быть лучше!

Подруги сосредоточенно слушали Катю, лишь одна Аленка стреляла по сторонам глазами, а у нетерпеливой Наташи сорвалось с языка:

— Скучно будет жить на свете, если все будут лучшими и без недостатков.

— Сказанула! А сама-то как со своими грешками? Мало их за тобой?

— Полно, не перечесть!

Все улыбнулись, а Катя сказала:

— Это хорошо, что ты знаешь свои недостатки, а как ты их собираешься изживать?

— Ну, как… Я, конечно, пробую, стараюсь, но пока что ничего не получается.

— А почему ты думаешь, что без недостатков неинтересно жить?

— Тогда я буду такая же скучная, как Феня Чернецова.

— Как тебе не стыдно, Наташка! — возмутилась Аленка.

— А почему стыдно? — с обычной своей резкостью возразила Наташа. — Мы же спорим, а не комплименты друг другу говорим. Я не меньше тебя люблю Феню. Но в данном случае она…

Девушки вновь улыбнулись, а Феня, задетая за живое, сказала спокойно:

— Зря ты, Аленка, возмущаешься. Я не обижусь и не расплачусь от этого. Но Наташа неправильно рассуждает. Она говорит, что у меня нет недостатков, а сама назвала самый страшный недостаток — сказала, что я скучная. Не можешь ли ты, Наташа, объяснить, что такое скучный человек?

— Отчего же, могу, — ничуть не смутившись, отозвалась Наташа. — Вот ты добрая, в помощи никому не откажешь. Ты справедливая — никого зря не обидишь, не обвинишь, сначала разберешься, потом скажешь свое слово. Но вот главное — у тебя нет никаких сильных увлечений, какая-то ты тихая, непонятная. Что ты больше всего любишь? Ничего! И никто никогда не видел, чтобы ты заплакала от обиды или с досады. Никто не слышал, чтобы ты расхохоталась хоть раз. А потому ты и скучная. У тебя нет размаха в жизни, запрятала сердце куда-то под двадцать замков и сидишь. Отец выгнал из дому, а ты вроде и не переживаешь. Или вот, ты воспитываешь молодняк на ферме, и никто не знает, о чем ты мечтаешь, а разве так — интересно?

— Подожди-ка, Наташа! — перебила вдруг Аленка. — Если бы Феня была недоброй, несправедливой, грязнулей, ты думаешь, от этого стало бы веселей?

— Я так не думаю! — вспылила Наташа. — Я отвечаю Фене, почему она мне кажется скучной.

— У нее такой характер. А характеры бывают разные, и оценивать человека… — продолжала Аленка.

— Характер, характер! — горячась, перебила Наташа. — Почему ее в клубе парни боятся приглашать танцевать? Потому что она сделала одному замечание, что он ей на плече грязное пятно оставил. Вон Пантюхин ходит, ходит да и перестанет — надоест ее молчаливость да святая скромность.

— Ты не права, — сказала Аленка, а в том углу, где сидела Феня, резко скрипнул стул — все обернулись и увидели то, чего не видели никогда: большие карие глаза Фени были полны слез. Она поднялась, хотела что-то сказать, но не смогла и, круто повернувшись, вышла.

Несколько секунд все сидели молча, потом с места сорвалась Аленка и побежала вслед за Феней.

Катю особенно больно тронул этот спор о характере подруги. Нет, у нее не отнять чувства, и Наташа, пожалуй, не совсем права. Она, Катя, хорошо знает Феню, работала с ней летом в поле. Сердце у нее как бубенчик, только жаль, что этот бубенчик слишком глубоко спрятан, не дозовешься его, не так-то легко услышать ответный звук этого бубенчика. Что ж поделаешь, есть такие люди — скрывают свои боли и радости… И Кате кажется — она почти в этом уверена, — каждое сердце можно разбудить. Разве не забьется оно в радостной тревоге на первый весенний гром? На улыбку любимого? Разве не тронет человека музыка?

Помнится, однажды Катя пришла на совет клуба. Все уже сидели на местах, ждали Пантюхина. Иван Павлович включил радио — послышалось что-то до глубины души печальное. Музыка была властной, могучей.

Катя, переступив порог клуба, остановилась, не в силах преодолеть нескольких шагов до стола. Необъяснимая боль тронула душу. Она посмотрела на людей и немало была удивлена — оказывается, не с ней одной такое: Феня сидела в несколько странной, решительной позе, крепко сжав шершавые кулаки. Иван Павлович морщился от душевной боли, а кое-кто из женщин, щуря глаза, превозмогал щемящую горечь давно забытого, возможно, нелегкие воспоминания о прошлой войне…