Изменить стиль страницы

Юра смотрел на нее и чувствовал, как у него растет и растет та самая зубная боль в сердце, о которой когда-то писал Гейне.

Этот вечер был необыкновенным. Удаль и мастерство «джонов» воодушевили всех. В палатке с откинутой полой, у бассейна, вокруг бильярдного стола опытные альпинисты рассказывали случаи из своих восхождений, в которых они, что греха таить, нарушали формальные положения, но все, слава богу, обходилось благополучно.

Новички жадно слушали, как в сплошном тумане, при сумасшедшем ветре, в таких условиях, когда ходить категорически запрещается и надо отсиживаться, группа значкистов второго года вместо одной вершины взяла три.

— Вернулись в лагерь, докладываем, подаем записку. Начспас говорит ледяным голосом: «Не там были». Мы — вторую записку, а у него глаза на лоб: «Это что же такое?!» Мы — третью…

Все засмеялись, представляя, какое выражение лица было у начспаса.

Джон сидел на перилах веранды за стулом, на котором расположилась Роззи. Уже стемнело. На западе взошла луна. По лагерю кое-где вспыхивали огоньки папирос, слышались взрывы смеха. На ступеньках веранды и вблизи в тени деревьев сидели и стояли, напряженно вслушиваясь, новички и значкисты. Джон рассказывал о вершинах Центрального участка. Кое-кто из разрядников и инструкторов там бывал и время от времени, из законного желания об этом напомнить, вставлял несколько слов:

— Я знаю это место. Его и на кошках с трудом пройдешь. Лед там натечный. Кошки не держат. Мы полдня мучились.

Джон усмехнулся:

— Такие места надо брать ходом. Если будешь организовывать страховку, — и день пройдет. Мы шли час. Ты не дашь мне соврать, Роззи?

— Не дам, Джон.

— Спасибо, — сказал Джон. — Мы в «Узеньги» за полсмены «сделали» семь вершин, и каких. А здесь за четыре дня на один пуп слазали.

— А это, — спросил Коля Петров, показывая на Опоясанную, которая суровой грозной стеной нависла над лагерем, — это не вершина?

— Мы ее, — посмеиваясь, сказал Миллионер, — в тирольках сделаем.

— В тирольках? Да вы знаете, как там прихватить может? У нас не Центральный участок.

— Пари? — спросил Миллионер вызывающе.

Петров обозлился.

— Идет.

— Вы с ума сошли? — сказал Саша Веселов. — Какое тут, к черту, может быть пари! Тоже мне, англичане прошлого века!

— А вы, сэр, собираетесь доложить начальству? — ядовито осведомился Миллионер.

— Очень мне нужно! — вспылил Веселов. — Если захочешь голову ломать, это можно сделать ближе. Незачем тащиться на Опоясанную. — Веселов отвернулся и вдруг сказал: — Смотрите, она смеется!..

Освещенная луной, вершина Опоясанной светилась. Действительно казалось, что она улыбается доброй, снисходительной улыбкой. Мол, расшалились ребята.

Прозвучал гонг на ужин.

На веранде зашевелились. Спор спором, а ужин ужином.

— И что же, мистер? Каково ваше решение? — спросил Миллионер у Петрова, спускаясь с веранды.

— Согласен.

— Только смотри, — жестко сказал Миллионер, — потребуем все, что захотим.

— Не пугай.

После ужина Джон и Роззи ушли гулять по залитой лунным светом дороге к поляне Зубров. Фермер, сложив свои громадные руки на коленях, чего-то ждал, сидя на камне, откуда была видна эта дорога. Организм Миллионера снова потребовал танцев, и он вместе с Юрой долго отбирал пластинки, которые позволяют хоть что-нибудь «изобразить».

Вскоре над лагерем заскрежетали звуки, которые заставили Фермера вздрогнуть.

Когда, уже после отбоя, на дороге показались темные фигуры Роззи и Джона, Фермер встал, ушел в палатку и с трудом залез в спальный мешок, накинув на плечи свитер. В лагере не было мешка ему по росту.

Джон, раздеваясь, сказал:

— Выходим в пять. Погода как будто ничего. Слышишь, Фермер?..

Фермер молчал.

Кабаре

Они не вышли. Ночью с моря приползли туманы и залегли в горах. Утреннее солнце не могло пробиться на землю. Водяная пыль сыпалась с низкого неба. В сыром воздухе глухо шумела река, да и другие звуки, возникая, быстро гасли, будто их кто-то прикрывал подушкой. Ветра не было. С деревьев лениво падали крупные капли. Освобожденные листья вздрагивали и снова склонялись под тяжестью накапливающейся влаги.

Юра проснулся до подъема, вышел из палатки в трусиках и ботинках на босу ногу, осмотрелся и понял: восхождения отменили, Роззи провожать не надо, скальные занятия не состоятся и вообще все плохо.

Бр-р! Его передернуло от сырости и огорчения.

Из-под веранды навстречу Юре вылез лопоухий щенок Жандарм, с надеждой во взоре. Жандарм не без оснований рассматривал каждого альпиниста как косвенное средство утоления своего неистребимого голода.

Он встречал возвращавшиеся с восхождений группы на подходах к лагерю и, как страус, глотал все, что ему давали: корки хлеба и остатки масла, томатную пасту и сахар, лук и даже маринованный болгарский перец. Размышлять было некогда: в лагере существовали и другие собаки.

Кроме того, этот щенок был пустобрехом. Он лаял с одинаковым усердием на занимающихся физзарядкой альпинистов, в том числе и на тех, кто его кормил, на движок, который по вечерам начинал работать, и просто так, когда ему что-нибудь мерещилось. В свободное от этих занятий время Жандарм спал на поляне перед клубом или под верандой, в зависимости от метеорологических условий.

Юра вернулся в палатку. Спальный мешок еще сохранял соблазнительное тепло. Но Юра не поддался искушению. Он взял ножницы, нитки, сапожную иглу и свои единственные брюки, в которых он приехал в лагерь, и отправился в бытовую палатку.

Жандарм выбрался из своего укрытия, болтая ушами, затруси́л за ним.

В бытовой палатке не было стула, но это не имело никакого значения. Юра, что-то примеривая, приложил свои брюки к ногам и потом залез на стол, устроился поудобнее и взял ножницы.

За приоткрытой полой палатки виднелись бассейн с вышкой, лагерный флаг, безвольно облепивший мачту, мокрая драночная крыша столовой. Из трубы шел дым.

В лагере было тихо. Юра не подозревал, что только за полчаса до того, как он проснулся, «джоны» переругались с начспасом, потому что он не разрешил им выход.

Джон доказывал, что туман, окутавший горы, — это препятствие для слабонервных и что, пока они дойдут до ледопада, облачность разойдется.

Роззи сказала, что Прохоров был бы неплохим воспитателем в детских яслях. Миллионер заявил, что здесь не лагерь, а пансион для лиц престарелого возраста. Прохоров все это выслушал, повернулся и ушел в свой домик.

Сперва Юра отрезал повыше колена одну брючину, потом вторую. Когда одна из них упала на пол, Жандарм рванулся вперед.

— Дурак, куда в тебя лезет? — удивился Юра, торопливо слезая со стола, чтобы успеть вовремя схватить брючину. — Иди на кухню. Может, что-нибудь и перепадет. Хапуга.

Новички и значкисты строились на завтрак, и Женя Птицын потрогал Юрины тирольки.

— Шикарная вещь… — Мистер Птичкин пошевелил пальцами, как ножницами. — Сам?..

— Сам.

— Колоссально, — с уважением заметил Женя. Помолчав, он вдруг спохватился: — А в чем домой поедешь?

Когда наступают на мозоль, это редко кому нравится. Юра сердито ответил:

— Отстань! Тебе какое дело?

Часам к одиннадцати, как и предсказывал Джон, в облачности появились просветы. На несколько минут выглянуло солнце. Жандарм с раздутым брюхом развалился на подсохшей траве у спуска к бассейну и блаженно спал.

На баскетбольной площадке появился народ. Четверо классных баскетболистов безжалостно обыгрывали начинающих. Счет рос катастрофически. Фермер вместе с другими зрителями смеялся над неумелыми попытками начинающих защитить свою корзину. Потом он помрачнел, встал и вышел на площадку.

— А ну давай, — сказал он начинающим.

Теперь положение изменилось. Фермер, используя свой рост, легко перехватывал мячи у своего щита и командовал:

— Вперед!

Он не стремился атаковать сам. Это было бы слишком просто. Он мог, получив мяч, пройти с ним через всю площадку и положить его в корзину. Но Фермер выводил под щит кого-нибудь из своей команды. Его доверие воодушевило начинающих. Борьба стала равной и острой. Команда Фермера медленно набирала очки. Зрители орали «брра-во!», классные баскетболисты нервничали и грубили.