— Спускайся! — крикнул я. — Бес с ним, с этим жандармом. Поищем другого пути.

Андрей висел распластавшись на скале и, не поворачивая ко мне головы (это могло нарушить равновесие), ответил:

— Выдай веревку, пойду без крюка… В случае… Протрави больше, задержусь на нижнем. Пошел… — И, не дав мне что-нибудь сказать, Андрей мягко выжался на правой ноге, нашел какой-то ничтожный упор для левой, перехватился правой рукой… Я видел, как она съезжала с гладкой опоры…

Сердце у меня забилось о ребра. Уже сейчас, если он сорвется, то пролетит не меньше полутора метров до нижнего крюка. А там, хорошо — веревка выдержит, иначе…

Андрей, конечно, ни о чем не думал. Когда лезешь, некогда раздумывать. В общем, он вылез. Трудно сказать как. Не в этом дело. Он забрался на жандарм и исчез. Веревки не просил — значит, не двигался, но и мне не командовал: «Пошел!»

Я догадался. Он просматривает путь дальше. Наконец его голова показалась над жандармом.

— Спускаюсь! — крикнул он; и я понял, что дальше по гребню не пройти. Он спустился и мрачно предложил:

— Давай закусим.

Мы молча поели.

— Пройти-то можно, — наконец заговорил Андрей. — Но,— он показал головой на жандарм, — так же. Дня два проползешь.

Солнце пригревало. Облачко на Зубре растаяло, и снежный купол вершины вовсю сверкал в голубом небе. Было похоже, что эта проклятая вершина посмеивается над нами.

— Знаешь что? — спросил Андрей, вставая. — Пойдем там.

Он не назвал Чертова перевала, но я прекрасно его понял.

— Это авантюра.

— Нет, — задумчиво сказал Андрей, — это не авантюра. Я уже давно наблюдаю. В ясные дни сыплет там примерно с двенадцати дня до трех и потом ночью. А сейчас, — Андрей посмотрел на часы, — семь. Если мы к одиннадцати выскочим на перевал, — все в порядке. Дальше путь ясен. Риск, конечно, есть…

Несмотря на все расчеты Андрея, идти Чертовым кулуаром было жутко. Солнце сюда не попадало. Здесь было дико и мрачно. Со стены Зубра с гулким шипением и шлепанцем спадали ручьи. Иногда они отрывались от скалы и летели в воздухе. Снег в кулуаре, смешанный с обломками скал, будто перепахал какой-то сказочный гигант.

Мы шли на полной веревке и волокли за собой красные лавинные шнуры. Если засыплет, чтобы можно было найти.

Никогда раньше я не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным по сравнению с этим воистину дьявольским нагромождением скал, снега. Тишина, царившая в кулуаре, была угрожающей, коварной. И мы невольно шли быстро и молча. Говорить не хотелось.

На перевал вышли в начале одиннадцатого; и, когда уже лезли по восточному гребню к вершине, в кулуаре началось…

Мы видели, как наверху от карниза отделилась глыба чистого бело-голубого снега и медленно начала скользить по склону. Потом, набирая скорость, летела вниз, рассыпалась в лавину, подхватывала с выступов камни и неслась в кулуар.

Над кулуаром клубились облака снежной пыли; там все клокотало и ухало. Будто кипел этот холодный адский котел.

— Да, — серьезно сказал Андрей, — помогли бы нам с тобой лавинные шнуры. Как же!..

Путь по восточному ребру тоже был не ровной дорогой, но около часу дня мы уже приближались к вершине. Начинала сказываться высота. Слегка шумело в голове, появилась тяжелая усталость. Резкие движения заставляли болезненно биться сердце. Особенно трудными показались последние метры.

Надо сказать, мы взяли с Андреем не один десяток вершин, но никогда так не радовались.

Обнявшись мы целовали друг друга, как подруги, встретившиеся после долгой разлуки.

— Ты орел! — хлопал меня по плечу Андрей.

— Нет, ты орел! — хлопал я его по плечу.

Андрей начал дурачиться.

— Что мне орлы, — говорил он. — Я над орлами смеялся. Если б меня понесли, я б еще выше забрался.

С Зубра было видно все. Мы узнавали вершины, на которых побывали раньше. Они казались отсюда, сверху, какими-то маленькими и легкими. Все перевалы, весь хребет, насколько можно охватить взором, вставал перед нами вздыбленным морем снега и скал. Долины рек виднелись отчетливо, как на топографической карте. А на юге сине-голубым миражем лежало море. Сквозь дымку улавливались очертания чужого, далекого и, должно быть, знойного берега. Турция!..

— Мерзнешь, мокнешь, лезешь — только посматривай, чтоб не свалиться, — философски говорил Андрей, — а заберешься — тут тебе и награда. И какая… Я тебе скажу, Николай. Люблю стихии. Горы, море, тайгу, степь… Но горы, конечно, больше… — спохватился он.

Мы соорудили тур. Опорожнили банку сгущенки и положили в нее записку. Мол, были. Погода хорошая. Привет следующим. И пошли вниз…

Нельзя не сознаться: мы радовались, что утерли нос этому гладкому баварцу Цвангеру. Каково-то будет у него выражение лица, когда он обнаружит наш тур?

Совершенно измученные, добрались мы до леса и даже не имели сил, чтобы сварить ужин. Поели сухарей с шоколадом, запили водичкой из ручья и забрались в мешки. На рассвете мимо нас прошли баварцы, но мы спали как убитые.

В лагере нам не поверили. То есть все соглашались, что мы были на вершине, но высказывали сомнения: на Зубре ли?

Андрей обозлился, нагрубил уполномоченному, который недвусмысленно сказал:

— Не верю, что Зубр можно сделать за один день! Не верю!..

— Ну и дьявол с тобой. Не верь, — сказал Андрей. — А мы сделали…

Весь день мы просидели на горячих валунах у речки. Стирали носки, нежились на солнце, слушали, как шумит вода, а иногда видели, как светлой тенью мелькала в реке форель.

Баварцы вернулись через два дня. Молча, строем, как солдаты, они прошли к своим палаткам, а Цвангер и еще один пришли в наш лагерь.

— О, — сказал он уполномоченному, — мы поздравляйт русские альпинисты. Вот записка. — Цвангер протянул нашу записку уполномоченному, у которого от изумления округлились глаза. — Разрешите пожать ваши руки, — продолжал Цвангер. Он заученно улыбнулся и двумя своими руками взял ладонь Андрея. — Я приятно удивлен. Оказывается, в России есть карошие альпинисты.

Андрей вытащил свою руку и сказал:

— В Баварии тоже…

К нашему удивлению, Цвангер не казался расстроенным. Это было непонятно. Ведь цель его экспедиции была именно в том, чтобы взять Зубр первым.

Второй баварец поздравлял нас кисло, и в глазах у него горела злоба не злоба, но раздражение. Когда они вышли, Цвангер сказал ему по-немецки:

— Что ты злишься, Ганс? Мы свое дело сделали, — и довольно улыбнулся.

Тогда я не понял смысла этой фразы…

Прохоров замолчал. Костер уже совсем потух. Лишь под слоем пепла теплился огонь. Было холодно.

— А потом? Потом поняли? — торопливо спросила Лина.

— Андрей с Худяковым через несколько лет с ним опять встретились…

— Расскажите, пожалуйста.

— Нет, ребята, — сказал Прохоров, поднимаясь. — В другой раз. Сейчас уже отбой. Спокойной ночи.

Угли в костре залили, и все разошлись по палаткам. Скоро над лагерем и над горами осталась бодрствовать только луна. Да река бушевала в темноте…

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАТЯ!

Немного выше лагеря от реки отделяется блуждающая протока. Она течет в тени среди кустарника, под корнями пихт или прячется в высокой траве. Характер у нее непостоянный. Неделю-другую ее торопливые воды бегут по одному руслу, а потом вдруг исчезнут и появятся там, где их вовсе не ждали.

Протока — родное дитя горной реки: она также устилает свои многочисленные ложа камнями и, рассердившись после дождей, ворочает их и волочит вниз; здесь тоже есть водопады и кипящие пеной водовороты, но маленькие и не страшные — вода здесь не ревет, а звенит, булькает, журчит на разные голоса, сливающиеся в дремотное добродушное бормотание…

Каждый имеет право использовать свободное время по-своему. Павлуша и Лина отправились смотреть, как устраивается на поляне Трех буков приехавшая киноэкспедиция, а Юра Мухин скрепя сердце занялся генеральной стиркой. У него есть принцип: все надо уметь делать самому. Павлуша — тот подсунул свои грязные майки и бобочку девушкам. «Посмотрим, — злорадно думает Юра, — как этот географ будет выкручиваться, если попадет в серьезную экспедицию, а женщин там не будет».