Мокрая одежда прилипала к телу. Холодный ночной ветерок потянул откуда-то сверху и зашевелил темные лапы пихт. Николай шел из последних сил. Я видел, что он уже и не пытается унять дрожь, которая порывами сотрясала его тело.

«Но сейчас все кончится, — думали мы, — постучимся у дверей, попросим приюта». Я забыл, что в горах пришельца всегда встречают собаки. И на этот раз нам навстречу поднялись две черные овчарки величиною с молодого льва, только повыше ростом. Они тихо и поэтому особенно грозно зарычали. Я сообразил, чем это может кончиться, и уже собирался вместе с художником становиться на четвереньки, — таков единственный верный способ озадачить псов и избавиться от их нападения, — но дверь балагана отворилась, и на пороге появился однорукий человек. Он, по-видимому, сразу все понял, — и то, что мы устали, и то, что промокли во время недавней грозы.

— Ачх! — негромко крикнул он собакам, и те виновато, но недовольно отвернули свои страшные морды в сторону. — Здравствуйте, товарищ! — сказал нам однорукий. — Заходи, гостем будешь. Устал, конечно, горы ходить.

В балагане жарко горел костер. Три девушки, обнявшись, сидели на лежанке. В глубине на такой же лежанке кто-то спал, укрытый с головой черной буркой.

На стене висело ружье, слева в углу поблескивали молочные бидоны. Старик абхазец с горбатым носом, повязанный башлыком, дремал у огня, сидя на пихтовом чурбане.

Чабаны знают, что усталым людям не до разговоров. Никто ни о чем нас не расспрашивал.

Человек лет пятидесяти, давно небритый, понимающе посмотрел на нас, молча подгреб под железный таганок угли, достал сковородку и вытащил из-под ближайшей лежанки таз со свежей форелью. Позже мы узнали, что небритого зовут дядя Ваня.

Пока форель жарилась, одна из девушек налила нам в миски кислого молока — мацони, отрезала полкруга овечьего сыра.

— Кушайте, пожалуйста, — приветливо улыбнулась она.

Мы поели и легли. Я слышал, как шлепнулась на рюкзак мокрая одежда Николая. Он повозился под буркой, которую ему дали вместо одеяла, повздыхал и затих. Меня устроили на широкой постели дяди Вани. Она стояла в углу у стены, и лежа я видел весь балаган.

Девушки снова собрались вместе и начали о чем-то перешептываться. Однорукий ловко подкатил к огню бидон с молоком. Огромная тень заметалась по стенам и нарам. «Сыр будет делать», — подумал я.

От костра веяло теплом. Приятная истома разливалась по согревшемуся телу. Пряно пахли пучки чабреца и каких-то других трав, развешанных по стене надо мной. Оказывается, дядя Ваня был ветеринаром и собирал эти травы. Я закрывал глаза, и их запахи вызывали в воображении солнечный день, пышущие жаром склоны альпийских лугов. Несколько минут я спал, потом просыпался и видел того же дремлющего старика, тот же дым, уносящийся к отверстиям в крыше, однорукого, склонившегося над бидоном. Он спрашивал у дяди Вани:

— Скажи, пожалуйста, почему ты решил бороду растить?

— Внуки пошли, — отвечал дядя Ваня улыбаясь. — Подросли и говорят: «У всех деды как деды, а у тебя и бороды нет. Какой ты дед?» Вот, Жаца. Теперь отпускаю. Понял?

— Эге, — рассмеялся однорукий, — в твоей семье критика оч-чень сильна развита…

— Да, уж развита, это точно.

Веки у меня слипались. Последние слова я слышал сквозь сон. Перед глазами вставала стена Аутки с колыхающейся над ней грозовой тучей… «Жаца, Жаца, — вспоминал я. — Почему это имя мне знакомо?»

Среди ночи меня разбудил крик.

«Аа-лял-ля-ля-ляаа!» — отчаянно кричал кто-то возле балагана. Голос был звонкий, но в нем слышалась угроза. Я приподнялся на нарах и прислушался. Все стихло. Никто не пошевелился в балагане. Костер давно потух, лишь сквозь золу и пепел кое-где просвечивали красные огоньки углей. В щели пробивался яркий лунный свет и ложился полосами на нары вдоль стены. «Луна стоит высоко, — значит, поздно», — подумал я. То, что никто, кроме меня, не проснулся, было удивительным. А может быть, крика и не было? Может быть, он мне почудился?

Я прилег на локоть, чтобы снова забраться под теплую бурку, но вдруг крик повторился, а следом за ним бухнул выстрел.

Уже ни о чем не раздумывая, я сунул босые ноги в свои мокрые ботинки, схватил ледоруб и выбежал из балагана.

Тихо… Трава блестит от росы. Темные пихты спокойно стоят, залитые лунным светом. Вниз уходит черное ущелье, исчезая вдали в синем ночном тумане…

Грустно и шумно вздохнула одна из коров и удивленно повернула ко мне голову. Мол, что случилось, зачем так быстро куда-то бежать?

Я завернул за угол балагана и столкнулся нос к носу с мальчиком. Он держал в руках ружье.

— Это ты?.. — сурово начал я, но остановился. Уж очень знакомым было это лукавое лицо и точно такая же лохматая голова, какой я ее видел два года назад. — Виссарион?!

— Э, — улыбнулся Виссарион, — здравствуй. Два года одно письмо писал? Нехарашо.

Это была правда. Я смутился.

— Но ты, Виссарион, тоже написал мне только одно письмо.

— А ты сколько раз быстрей меня пишешь? — спросил он.

— Ну ладно, — сознался я, — виноват. А зачем ты кричал и стрелял?

— Медведи ходят, — таинственно сказал Виссарион. — Кругом ходят, теленка кушать хотят. Мы каждый ночь кричим, медведя пугаем. — Виссарион погладил ружье и вздохнул. — Стреляем редко. Патронов мало. Но сегодня медведь близко ходил. Сучья трещали. Совсем рядом. Ты слышал?

Я ничего не слышал, но молча согласился. Если очень хочешь выстрелить, — медведь всегда кажется гораздо ближе, чем на самом деле.

Мы вместе вернулись в балаган. Виссарион вежливо пропустил меня вперед, как старшего и гостя. Забираясь на свое ложе рядом с дядей Ваней, я сообразил, что Виссарион-то и мог быть тем самым мальчишкой на Аутке.

— Виссарион, — спросил я в темноте, — ты спишь?

Молчание было мне ответом.

Мы с Николаем проснулись рано, но в балагане уже никого не было. Художник заглядывал по очереди под все лежанки.

— Понимаешь, — смущенно сказал он, — штанов нет.

— Как это нет? — изумился я.

— Так, нету — и всё.

— Не может быть. Кому нужны твои штаны? Ищи как следует.

Мы обшарили весь балаган, но штанов действительно не было. Это смутило и меня.

— Ладно, — сказал я, — пойдем умоемся. Потом спросим.

Старик-абхазец сидел на солнцепеке у входа и топором выдалбливал из букового чурбана кадушку для масла. Вдалеке Нюся, Муся и Нина в белых халатах доили коров.

— Здравствуй, отец, — сказал я. — Вот штаны у товарища пропали.

Старик поднял голову, и в его выцветших глазах мне почудилась усмешка.

— Нехорошо. Человеку без штанов нельзя.

— А вы их не видели? — с надеждой спросил Николай.

— Нет.

Николай вздохнул и безнадежно махнул рукой…

Нападение было совершено, когда мы, согнувшись, умывались рядом в сверкающем белой пеной холодном ручье.

Удар пришелся Николаю с тыла, и он, не удержавшись, распластался в воде, окатив меня брызгами.

Он яростно вскочил, выхватил из ручья увесистый булыжник. Но враг тоже не собирался отступать. Согнув рогатую голову, он выжидающе застыл на берегу, готовый к следующей атаке. Я видел, как на лице Николая мгновенно сменились выражения гнева, удивления и радости. Да, радости. Один рог у козла был сломан. Значит, это тот самый козел! Его мы вчера видели на гребне Аутки. А Виссарион, бегущий к нам на помощь с палкой в руке, — тот самый мальчик, которого мы считали погибшим.

— Ачх, ачх, ачх!.. Будешь? Будешь?.. Эта козел называется Авушта, по-русски — черт, дьявол, — объяснил нам Виссарион, когда Авуште удалось, наконец, вырваться и галопом взлететь на огромный камень, где он, по-видимому, почувствовал себя вне опасности.

— Паршивое животное, — сказал Гром.

— Он поступал неправильно, — уклончиво согласился Виссарион, взглянув на художника. — Гостя обидел. А вообще, конечно, это хороший козел. Все козы выполняют его распоряжения. Авушта — мой заместитель. Понимаешь?

Виссарион взглядом просил моего сочувствия. Как-никак я был его старым знакомым.