ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЧАБАНА

Кроме красивых и, что говорить, чересчур пышных и шумных курортов, на Черноморском побережье Кавказа есть и тихие уголки. Это или рыбачьи поселки у моря, где вдоль галечного берега всегда растянуты на просушку сети, а домики прячутся в непроходимых чащах гигантской кукурузы, или древние селения в устьях горных рек с узкими улочками и сложенными из камня заборами, над которыми щедро свешиваются ветви отягощенных плодами фруктовых деревьев.

В одном из таких селений я и познакомился с Виссарионом-младшим. Он был единственным и любимым сыном моей хозяйки и отъявленным девятилетним разбойником. Виссарион-старший, отец Виссариона-младшего, погиб в Венгрии, у озера Балатон, и его увеличенный в самой лучшей фотографии Сухуми портрет в ореховой рамке висел в парадной комнате.

Когда я въехал в эту комнату на правах постояльца, Виссарион-младший ходил за мной и смотрел, как я устраиваюсь в их доме. Его внимание привлекли ледоруб, горные окованные ботинки и главным образом небольшая складная подзорная труба, которую я беру с собой в горы, чтобы просматривать подступы к вершинам или наблюдать издалека за турами.

— Эт-та замечательна, — говорил Виссарион, рассматривая в перевернутую трубу знакомые ему предметы, ставшие необычайно далекими.

А когда я остановился перед портретом Виссариона-старшего, в лице которого мне почудилось что-то знакомое, — может быть, и встречались где-нибудь на войне, — мальчик встал рядом.

— Хороший у тебя был отец, — тихо проговорил я.

Виссарион гордо сверкнул заблестевшими глазами и торопливо вышел из комнаты.

Кровать была высокая, с огромным количеством перин и подушек, которых я, из-за привычки спать на твердой земле, не люблю. Мне приходилось каждый вечер в несколько приемов перетаскивать их на стол, а утром водружать на место.

Зато прямо с кровати я видел в окно верхушки деревьев (дом стоял на горе), белую кайму прибоя, небо и море, в безветренные дни до того одинаково синие, что различить, где кончается одно и начинается другое, было трудно.

На рассвете меня разбудили какие-то странные звуки. Кто-то царапался под открытым окном. Оберегаясь от сырости, дома в здешних местах строят на высоких кирпичных столбах-подпорах, и забраться с земли к окнам жилого этажа невозможно. По узкому карнизу, идущему вокруг здания на трехметровой высоте, бродят иногда только кошки.

Я и подумал, что это вышел на свою утреннюю прогулку хозяйский кот. Но ошибся.

В окне появилась маленькая коричневая рука и уцепилась за подоконник, затем вторая… Прошла минута, наконец снизу осторожно поднялась взлохмаченная голова Виссариона-младшего.

В его черных глазах было выражение тревоги и отчаянной решимости.

— Курыца хочишь? — спросил он громким шепотом, убедившись, что я не сплю. — Три рубля. Хароший курыца. Хочишь?..

Я понял, что Виссарион предлагает мне участвовать в какой-то незаконной торговой операции. Слишком необычны и таинственны были время и способ, к которому он прибегнул; слишком невероятна была разница между действительной стоимостью курицы и теми деньгами, которые он у меня требовал. Кроме того, я подозревал, что своих кур у Виссариона не было. Значит…

Все время, пока я об этом, спросонья, раздумывал, Виссарион напряженно смотрел мне в рот, ожидая ответа. Вероятно, его ноги не доставали до карниза, потому что голова постепенно опускалась, но он делал судорожные усилия и, упираясь пальцами ног в дощатую обшивку, снова приподнимался над подоконником.

— Хочишь?..

— Нет, Виссарион, — твердо ответил я. — Не хочу.

И вдруг я сообразил, что этот негодный мальчишка может сорваться.

— Подожди, — сказал я и поспешно встал с кровати, собираясь втащить его в комнату. Виссарион презрительно посмотрел на меня; голова его опустилась, и руки одна за другой исчезли с подоконника. Я подошел к окну. На карнизе никого не было. Только утреннее солнце щедро разливало свой золотой свет на пустынные еще улицы поселка, на верхушки деревьев, на остатки смутно розовеющего над морем ночного тумана — на всю землю.

Одевшись, я спустился в сад. Мать Виссариона хлопотала у летней печурки во дворе. Из трубы прямо в небо поднимался сизый дым. Точно такие же столбы дыма вырастали и над соседними садами. Куры разгуливали по дорожкам, склевывали опавшую алычу и не подозревали, какую участь готовил Виссарион по крайней мере одной из них.

Я вышел на улицу, осмотрелся и увидел Виссариона. Он мрачно сидел на каменном заборе, обхватив руками колени. Над ним свешивались широкие трехпалые листья и дымчато-синие плоды инжира.

— Для чего же тебе надо три рубля? — спросил я.

Виссарион молчал. Он даже не шевельнулся и не повернул глаз в мою сторону. Я чувствовал себя неловко.

— Тебе эти деньги очень нужны?

Виссарион поднял нос к небу и вздохнул:

— Канэчна.

— Так возьми, — обрадовался я, полез в карман, достал деньги и протянул ему.

Он гордо посмотрел на меня с высоты забора.

— Нет.

Я растерянно стоял с протянутой рукой, а Виссарион невозмутимо возвышался надо мной, будто не он, а я хотел продать ему чужую курицу, будто не ему, а мне нужны были эти три рубля.

Наконец я сообразил, в чем дело.

— Хорошо. А ты поможешь мне собирать камни на пляже? Будешь работать. Согласен?

— Почему нет? — оживился Виссарион. — Согласен.

Мать ушла в колхозные сады на работу, а мы с Виссарионом отправились на пляж. У меня есть давняя привычка привозить домой с гор и с моря красивые или редкие камни. Я объяснил Виссариону, какого цвета, с каким рисунком и какой формы гальки мне нужны, и он принялся за работу.

Вскоре он натаскал такую гору галек, что мне пришлось, отсортировывая, многие из них выбрасывать. Виссарион огорчался:

— Зачем бросаешь? Оч-чень интересный камень. Сматры…

Потом мы купались. Виссарион прекрасно плавал и нырял, доставая со дна раков-отшельников и, наконец, получив свои честно заработанные три рубля, убежал.

На другой день Виссарион исчез с утра и не явился к обеду.

Вечерний ветер навел на море муаровую рябь. Солнце опускалось за дальний мыс.

Очень медленно тянулось время. В доме было тихо. Сквозь закрытую дверь из соседней комнаты пробивались звуки тикающих ходиков.

Я знал, что мать Виссариона сидит там, положив руки на колени, и прислушивается: не стукнет ли калитка.

Надо было что-то делать, — но что?

Наконец она не выдержала и вошла ко мне.

— Виссариона нет. Много раз обед согрела. Совсем холодный снова. Вы, конечно, деньги ему не дали?

Я смутился.

— Дал. Три рубля. Но, понимаете…

— Это очень плоха, — сурово сказала она.

«Так-так, так-так», — говорили ходики.

— Пойду, — пробормотал я. — Буду искать…

— Э, — она махнула рукой. — Где искать? Близко был, кушать пришел бы.

Она заглянула в окно, и вдруг в ее глазах появилось выражение ужаса.

В узенькую калитку протискивалось несколько человек. Двое мужчин кого-то несли на руках.

Ох, как быстро сбежала немолодая женщина по крутой лестнице навстречу! Как обхватила она мокрое тельце Виссариона и прижалась к нему! А когда убедилась, что он жив, какими поцелуями покрыла его лицо!

Что скрывать, и у меня защемило в горле…

Именно три рубля необходимы были Виссариону, чтобы внести последний взнос за снасть для ловли лососей, которые заходили в реку из моря. Заполучив ее вчера вечером, он на рассвете ушел на промысел.

Целый день Виссарион забрасывал блесну так же, как это делал однорукий Жаца — известный рыбак. Ничего. Наконец ушел домой и Жаца, который поймал одну рыбину. Виссарион перебрался с берега на тот камень, где ловил знаменитый рыбак, и, так же как он, замаскировал себя ветвями: хитрая рыба — все видит.