— То есть ты веришь, что они испаряются подобно воде? Переходят в иное состояние. А затем возвращаются в исходное?

Леший самозабвенно улыбается, и оттененные морщины в уголках губ говорят, что подобная улыбка касалась его лица всю жизнь. Одна и та же. Адресованная лишь своим воспоминаниям:

— У каждого существует своя могила. Может, мысли и не сами испаряются. Может, за ними приходят существа, о существовании которых нам неизвестно ничего. Как падальщики слетаются к мертвому телу, так и…

— … эти существа слетаются на мертвые мысли? — Гремори потягивается, а затем поворачивает голову к Лешему и видит, как его глаза блестят от слез, что вызваны солнцем.

— Да. Либо они превращаются в вещество, что способно само себя доставить в нужное место. Либо их доставляют другие. Никак иначе. Но мне хочется верить, что существует огромная могила погибших фантазий, стремлений, целей. Где захоронены мечты и желания. И все они способны воскреснуть в каждом из нас. Может, это есть то самое, что мы называем душой?

Гремори делает несколько глотков из фляги, закидывает руки за голову и раскрывает под собой крылья. Аромат росы, прохлада раннего утра; все это заставляет улыбнуться в небо, где солнце выглядит совсем иным, чем внутри стен Эрриал-Тея — не продолжением очередного дня, а чем-то новым. Наверное, так переживается свобода? Лаконично и легко.

— Тогда дождь, где вместо капель — души? Дождь из душ? Со своими надеждами, целями, мечтами и прочим. Заражает каждого из нас жизнью.

— Довольно романтичная модель круговорота жизни, да? А смерть, лишь как черта между переходами. Зная о подобном наверняка — умирать нестрашно.

Леший молчит некоторое время, а его крылья ласкают воздух плавными движениями; и перья колеблются под теплым ветром.

— Знаешь… ты постарался бы сделать свою жизнь лучше, сделать свои мысли более… более счастливыми не ради себя, но ради того, в кого они попадут после твоей смерти? Обретет ли тело душу, что знает счастье, и знает дорогу к нему; или же будет метаться слепо от одной крупицы отрады к другой.

— А ты не думал, что, может, мысли это все же не душа. Ведь почти все дети с детства умеют летать, почти все дети счастливы, и лишь потом они видят все то, что творится в мире, где они растут. И у каждого есть надежда. На то, что летать он будет всегда. А потом все разделяются. Наполнение приходит извне, а душа, как сосуд.

— Черпает нашу жизнь и уносит в другой мир, может быть, — задумчиво произносит Леший, вставая на ноги. — Смотри. Наш мир просыпается.

И снова он улыбается, но не мыслям, а отрывку вселенной, где из домов выходят крылатые фигуры.

Еще совсем сонные, думает Гремори, но более живые и настоящие, чем «серые» в цивилизованной клетке Эрриал-Тея. Последние похожи на приведения, что с каждым днем становятся все более тусклыми. Готовые испарится, подобно воде под солнцем или рассеяться, как туман.

С холма хорошо обозревается почти все логово, где деревянные дома теснятся друг с другом на вырубленном участке леса; где высокие стены из елей создают ощущения уюта. Наверное, Леший был прав, когда говорил, что жизнь здесь отличается от Эрриал-Тея лишь тем, что каждый видит плоды трудов своих и чужих. Каждый работает для других потому, что другие работают для него.

Гремори видит Рыжего, который умывается холодной водой внутри хоровода из двух дочерей. Их крылья хлопают по воздуху, а волосы лоснятся под солнцем. И пока Рыжий вытирает лицо полотенцем, на спину обрушивается поток воды из ведра, что находится в руках Гнева. Судя по крику, вода была ледяной. Гремори улыбается, смотря, как Рыжий гоняется за чернокрылым Гневом, грозясь утопить его в колодце.

— Два самых больших ребенка, — говорит Леший, скрещивая руки на груди.

— Может, так и должно быть? Много ли взрослых способны радоваться тем вещам, которым могут радоваться дети?

Наконец, Рыжий нагоняет Гнева, чьи ноги окутывают две рыжие девочки; а спустя мгновение, логово наполняет победный хохот; и вода из таза низвергается на смеющегося Гнева.

— На то они и взрослые, чтобы брать все проблемы на себя. Чтобы дети могли радоваться простым вещам.

— Но ведь каждый хранит в себе ребенка. И каждому нужна забота, чтобы этот ребенок мог радоваться. — Гремори поднимается на ноги и шумно зевает под аккомпанемент коровьего мычания вдали.

— Нам пора, — заканчивает разговор Леший, а затем неспешным шагом начинает спускаться по склону.

Гремори замахивается топором и обрушивает острие на ствол высокой ели.

Вместе с Грешником они удалились от логова к северу достаточно далеко, чтобы сохранить вокруг него естественную преграду из деревьев. Гремори уже работал с этим отшельником, помогая в охоте, но тогда день прошел в полном молчании, чтобы не спугнуть зверя. Грешник показался ему слишком отдаленным от той атмосферы, которая окутывает их мир. С неопрятной бородой и тонкими губами, улыбка которых не касалась очень давно. Его взгляд будто бы теряется в паутине собственных мыслей; в тени своего прошлого, отчего глаза выглядят безжизненными и пустыми.

— Леший мне рассказывал, что многие отшельники предпочитают оставлять имена вместе с прошлой жизнью…

— Тебя это, похоже, не коснулось, — хмуро перебивает Грешник, продолжая рубить.

Гремори сжимает губы и замолкает. Он обрубает ветви поваленного дерева, а затем прерывается, чтобы сделать несколько глотков из фляги; краем глаза смотрит на Грешника, чьи серые крылья вздрагивают с каждым взмахом топора.

— Всегда такой разговорчивый? — с иронией спрашивает Гремори.

— Никогда не знаешь, когда стоит замолкнуть? — в тон отвечает Грешник, с силой вбивая острие топора в ствол дерева. — Если нравится ковыряться в чужих жизнях, тогда проваливай обратно. За стены. К кучке идиотов, что жалуются на плохую жизнь. Жалуются и постоянно ищут недостатки у других, чтобы оправдать себя, чтобы подарить себе кусочек сраного счастья.

Он сплевывает под ноги и какое-то время смотря в глаза Гремори, а затем отворачивается и снова принимается за работу.

День проходит в молчании, в дрожащей тишине, где воздух вокруг Грешника словно бы искрится от сказанных слов. Гремори нарочно пропускает его вперед с вязанкой дров за спиной, чтобы не встречаться взглядом.

Ближе к закату он устало падает на траву, смотря в небо, что затухает, как пламя; а через мгновение обзор загораживает огромное лицо с рыжей бородой.

— Устал что ли? — ухмыляется Рыжий. — От дровишек-то? А говорил, что за стенами вы пашете от рассвета до заката. Нежная, значит, у вас там работенка.

— Так ведь за золото работают, а точнее за пыль от него. Любая работа покажется в разы тяжелей, если за нее ты получаешь только крохи. — Лицо Гнева закрывает вторую половину неба. — Их система с обменом золота на еду и прочее похожа на бред. Вот ты сейчас с Грешником натаскал дров, а завтра, в белый праздник, каждый тебе спасибо скажет. А ты скажешь спасибо тем, кто надоил молока, и тем, кто подстрелил дичь. Ну и тому подобное.

Гремори поднимается на ноги, и Рыжий с Гневом отстраняются:

— Кстати, о Грешнике…

— Он неразговорчив.

— Его можно понять.

— А что у него случилось? — спрашивает Гремори, смотря на переглядывающихся друзей.

Гнев осматривается по сторонам, удостоверяясь, что рядом никого нет, и начинает говорить почти шепотом:

— Грешник жил за стенами. С женой и дочкой. Еще очень давно. Несмотря на маленькие крылья, он говорил, что был счастлив. Но в какой-то день он припозднился домой, и застал жену, вжимающуюся в угол. С большими невидящими глазами и всю в крови. Он спросил, что случилось, но она молчала. И даже не глядела на него. Только шептала, что демона нет. Демон мертв. Он бросился в смежную комнату и увидел дочь. Кажется, ее звали Шинарой. Да, точно. Шинара. Она была мертва. В луже крови с выдавленными глазами. Черными глазами. И черной кровью. Она стала шейдимом за ночь. И ее мать, рьяно веря, что шейдимы — зло, убила ее собственными руками. Грешник говорил, что потерял себя в тот момент. В раже он забил жену до смерти, проплакал всю ночь, а затем ушел. Просто ушел без мыслей куда и с какой целью. Его нашел Леший в свое время, и тот остался в логове.