Это случилось на третий день после того, как я узнала о своем замужестве и о глобальных планах «Сказки». Я была в спальне. Я только что переоделась и складывала вещи в шкаф. Закрыв дверцы, я обернулась и увидела лежащий на полу галстук. Я подошла, нагнулась и подняла его. Я вертела в руках серую ленту, скользила пальцами по внутренней поверхности, и представляла, как она касается его рубашки, впитывает тепло его тела, вбирает в себя запах его кожи. Я поднесла галстук к лицу и медленно втянула воздух, растягивая удовольствие от знакомого и такого узнаваемого и совершенно уникального сочетания горечи и сладости, остроты и пряности. Абсолютное совершенство, написанное нотами запахов. Я села на кровать, вертя в руках полоску ткани, и задумчиво смотрела на неё.

– Ты чего делаешь?

Я услышала тихий, звенящий сталью, голос и посмотрела на входную дверь. Я не слышала, как он вошел. Серые глаза впились в меня острой, как игла, ненавистью.

– Зачем ты взяла галстук?

Голос еще тише, сталь – острее. Он сжимает кулаки и быстро переводит взгляд с галстука на мои глаза, потом снова на галстук. Первые минуты я не могу понять, что происходит. Вижу, что он закипает, но не могу понять – отчего?

Он подлетает ко мне, вырывает полоску ткани с такой силой, что она обжигает мне руки.

– Да что с то… – успеваю взвизгнуть я.

Он бьет меня. Несильно, но коротко и хлёстко. Мне больно. Я хватаюсь за лицо, поднимаю на него глаза и яростно шиплю:

– Ты совсем охре…

Его яростный хрип заглушает не только мои слова, но и мои мысли:

– Если еще хоть раз увижу у тебя в руках что-то из чего можно сделать петлю, я тебя на цепь посажу! – он часто, истерично дышит, его глаза ненавистно впиваются в мое лицо. – Поняла меня?

Я киваю.

Я поняла, Максим. Мой отсутствующий взгляд, мое тихое и замкнутое поведение он растолковал, как суицидальное настроение. А еще я поняла, что теперь я буду получать за все, что ему не по нраву – каждая провинность, каждая шалость, неверно истолкованное слово и неправильное движение бровью. Может, дело в том, что на календаре конец августа, и близится сентябрь, а может, он просто растет и все сильнее в нем проявляется его гребаный папаша? Мне, в общем-то, все равно, что стало причиной – когда тебе больно, ты причинами не интересуешься, ты лишь хочешь, чтобы боль прекратилась.

Но если вы думаете, что это стало последней каплей, то ошибаетесь – ночь стирает память лучше любой таблетки, потому что когда в моих руках горит солнце, когда оно плавит мою кожу, оголяет нервные окончания, заставляя меня в беспамятстве вцепляться в его спину, чтобы окончательно не потерять связь с реальностью, когда мое тело взрывается миллиардами атомных бомб, нежность душит тебя, а оргазм заглушает все на свете, я готова простить все, что угодно. И я решаю, что пока он заставляет меня задыхаться по ночам, днем у меня будет на удивление короткая память.

Теперь за мной все время присматривают, и уже вполне открыто. Я почти никогда не остаюсь одна, и если со мной нет Пуговицы, то обязательно есть кто-то другой. В спальне, на кухне, в гостиной и спортзале. А я думаю – это пройдет после пятого сентября? Пуговица, естественно, сидит со мной не нарочно, не потому, что ей кто-то нашептал на ухо, что у её мамы появляются нехорошие мыслишки в голове, а лишь потому, что ей приятно чувствовать мое тепло, мои руки и слышать мой голос. Поэтому мы все больше и больше времени проводим вместе. Присутствие Максима похоже на сладкий ликер – мы много разговариваем и занимаемся любовью, когда точно знаем, что Пуговица нас не увидит и не услышит. Он удивительно нежный человек… когда не машет руками. Гораздо хуже, когда и Максим и Пуговица заняты. Низкий не особо болтлив, но если учесть, что он слишком прямолинеен и груб, то это только плюс. Все наше общение сводится к грубым и незамысловатым диалогам:

– Куда пошла?

– Не твое собачье дело.

И он встает и плетется за мной туда, куда меня понесет нелегкая. Один раз даже стоял и ждал меня возле дверей ванной почти сорок минут, пока я демонстративно долго принимала душ.

А вот когда ко мне приходит Белка, это превращается в сущий кошмар. Он смотрит не меня, как на кость, которую вырвали у него из пасти. Он словоохотлив и бесконечно болтлив, и единственная причина, которая позволяет это терпеть – очень приятный тембр голоса и мелодичная, мурлыкающая манера разговора – ощущение такое, будто рядом с тобой урчит огромный говорящий кот. У меня даже были мысли погладить его по голове, почесать за ухом, в надежде, что он, наконец, заткнется, но я быстро представила себе, что в следующее мгновение сделает со мной это огромная кудрявая, голубоглазая кошка, дай ты ей хоть малейший намек. А потому я молча слушаю, как, где и сколько раз на дню он совокупляется с разными девушками. Он весьма красочно описывает детали и никогда не скупится на подробности. Иногда мне удается абстрагироваться от его болтовни, когда идет интересная передача по телевизору, или находится интересная книга. Но интересных книг не так уж и много, и заканчиваются они слишком быстро, а уж интересные передачи по ящику случаются и того реже. Когда я говорю об этом Максиму, он смеется:

– Забей, – говорит он, – Белка всегда был повернут на вагине.

– Да он же скоро начнет мастурбировать прямо на меня!?

– Ну, тогда у тебя будет возможность полюбоваться на невероятное зрелище – телки, которые спят с ним, не затыкаясь, щебечут о том, какие внушительные у него размеры. Чуть ли не до колен, – смеется Максим.

– Да пусть он хоть наступает пятками свой же конец! Мне это неприятно!

Максим хохочет, Максим подходит ко мне и обнимает меня. Максим запускает руки под юбку и стягивает с меня трусики. Я все забываю. Короткая память – это очень удобно.

Но это не становится последней каплей.

Максим говорит, что видел план нашего нового дома. Ему понравилось, но он хочет кое-что доработать.

Это не переполняет чащу моего терпения.

Максим строит планы на новый год.

Это не становиться переломным моментом.

Я не хочу носить обручальное кольцо и периодически «забываю» в разных местах. Максим терпеливо приносит его и надевает мне на палец. Снова и снова, пока, в какой-то момент не обещает мне пригласить тату-мастера, чтобы тот набил мне мою новую фамилию во всю спину от лопатки до лопатки. Теперь кольцо всегда на мне и непосильным якорем оттягивает мою правую руку.

Но это для меня пустяк, забывающийся после первого же оргазма.

А вот то, что я не смогла забыть, не смогла пропустить мимо, не смогла закрыть глаза и молчаливо проглотить. То, что даже Максим, с его тихим голосом, горячими, ласковыми руками и самыми нежными губами, не смог перевести «в партер».

Вечер пятницы. Я наверху, в моих руках «1984» на последних страницах, а потому я чувствую себя так, словно по уши в дерьме. И это вам не «Заводной апельсин», от которого хочется помыть руки, а еще лучше – принять душ. Это дерьмо зарождается где-то внутри и его никак не вытащить, не смыть и не выцарапать. И это дерьмо меняет тебя. Мозг – не желудок – не умеет вытащить из себя непригодное, а потому все, что ты читаешь, все, что слушаешь и видишь, так или иначе оседает в твоей голове. Оно трансформируется, оно меняется и бродит, рождая картину мира перед твоими глазами. Меняя тебя. А потому нужно быть очень аккуратным – есть книги и фильмы, которые жгут, как водка. Их обязательно нужно чем-то зачитать, засмотреть, потому что после них нутро горит синим пламенем, как рот и горло после сорокаградусной. Так вот это как раз та самая книга. Я закрываю её и еще долго смотрю в потолок. Мысли роятся в голове, и мне становится невероятно грустно. Я оглядываюсь и вижу, что осталась совсем одна.

Хм… интересно.

Я выхожу в коридор и смотрю вниз.

В гостиной, прямо на полу прямо, на ковре расположилась вся свора. Даже Егор здесь – не Молчун, а именно Егор. Командует парадом моя дочь – они развалились по всему полу и играют в «монополию», и Сонька, с присущим ей азартом, восторженно взмахивает ручонками и сверкает глазами. Максим помогает ей, она неплохо освоилась и уже помыкает взрослыми дядьками по обе стороны от неё – Белкой и Максимом. Они разговаривают, они подтрунивают друг над другом и смеются. Я спускаюсь по лестнице и слышу их разговоры, шутки, колкости и разного рода «жаргонные» словечки из «Монополии» – никаких матов, никакой пошлятины, все проходит тщательную цензуру, и из уст дворняг такой язык звучит, как иностранный. Я внизу, я подхожу к ним.