Кем, Максим? Кем ты себя возомнил? Богом? Господи, что же творится в твоей голове…

Белка подходит к нам, Белка протягивает свои руки ко мне и обвивает меня сзади. Максим смотрит на это и облизывает губы. Он уже ничего не соображает. Его глаза затуманены, вся его сущность сосредоточенна на крови и сексе. Его мозг, вся его безграничная фантазия, ум, сила, превращаются в пустые слова – вся его суть, все его желания сводятся к примитивным инстинктам – убивать и спариваться. Меня он уже не видит. Белка наклоняется ко мне, прикасается губами к моей шее, к моим плечам, и я чувствую его горячее дыхание. Он любит ласковые слова, и он щедро сыплет ими:

– Моя девочка, – говорит он, посыпая меня поцелуями, – моя сладкая, нежная женщина, – его губы впиваются в меня, его язык скользит по моей коже.

– Отстань от меня, – шепчу я.

Он не отступает. Он отрывается от меня, но лишь для того, чтобы прошептать. – Не сопротивляйся, – короткий поцелуй, – я тебя не обижу. Сделаю хорошо…

Максим смотрит, как руки Белки нежно обвивают мое тело, скользят по нему. В его глазах больше нет ничего, кроме похоти. Они пусты, они с улыбкой смотрят, как губы Белки порхают по моему плечу.

– Максим… – умоляю я.

Он не слышит меня. Он любуется тем, как меня ласкает другой мужчина. Белка прижимается ко мне всем телом. Я дергаюсь, но его руки крепко вцепились в меня.

– Максим, убери его! – завываю я, почти срываясь на крик.

Максим улыбается. До него не докричаться. И я могу заорать во всю глотку, но он не услышит меня, потому, что это слишком тихо. Нужно громче. Нужно очень громко.

Я притягиваю к себе Максима, вцепляюсь в него, вжимаясь в знакомое тело, и касаюсь губами его уха:

– Ты будешь любить меня? Будешь любить, зная, что любая шавка, которая захочет меня, будет иметь мое тело в любое время, в любом месте, когда ей захочется? Будешь?

Тихий смех и горячее дыхание:

– Он не шавка. Он мне, как брат.

Я отодвигаюсь, я смотрю ему в глаза:

– А я, Максим? Я тебе кто?

Белка горячо дышит мне в затылок, а я смотрю в серые глаза, кусаю губы от отвращения. Максим смотрит на меня.

Максим просыпается.

Хватает Белку за руки, освобождая мое тело, отталкивает его и отводит меня в сторону.

– Эй, какого хрена? – возмущается Белка.

– Все, – говорит Максим. Тот смотрит на меня, переводит взгляд на Максима и умоляюще скулит:

– Ой, да брось… От неё не убудет.

– Нет, – повторяет Максим, и в его голосе наконец-то просыпается человек.

Белка смотрит на меня, и я вижу, как в одно мгновение вожделение превращается в ненависть. Он скалит зубы, изображая улыбку, до жути похожую на звериный оскал:

– Фокусник не всегда будет рядом, – шипит он.

– Язык прикуси, – рявкает Максим.

Белка бросает на него быстрый взгляд.

Позади нас слышаться шаги и голоса.

– Что, брат, зацепило тебя, да? – голос Белки злой, хриплый.

– Зацепило, – кивает Максим.

Голоса становятся громче. Белка смотрит на меня:

– Смотри, кровавая королева, – говорит Белка, – тебе с ним не только кровать делить…

– Белка, сука, закрой свой рот… – голос Максима звенит той знакомой сталью, от которой кровь стынет в жилах.

Белка смотрит на него, оскал сползает с пухлых губ, он кивает:

– Ладно, понял.

Но все же последний, полный ненависти взгляд, достается мне со свистом разрезаемой воздух плети.

Появились семеро – Егор, Низкий, Рослый и четыре девушки, лет на пять моложе меня. Девушки весело смеются над чем-то, о чем по секрету рассказывает им Низкий. Они перешептываются, они бросают друг другу незатейливые фразочки, делятся впечатлениями и несут чушь, хохоча друг над другом. Подружки. Возможно с детства. Уже сегодня ночью эта дружба закончится, и не только по причине смерти троих из них. Просто в «Сказке» дружбы нет. Здесь она умирает, потому что здесь каждый – сам за себя. В «Сказке» нет общих счетов – все до предела индивидуально.

Меня трясет. Меня колотит. Максим бросает на меня быстрый взгляд и закрывает своим телом. Белка тоже видит это и принимает все внимание на себя – сверкнув зубами в обрамлении восхитительных губ, он выпрямляется и шагает навстречу дамам. А я смотрю на них и думаю только об одном – вот идут три трупа и одна калека. Девушки восхищенно сверкают глазками, девочки краснеют и опускают ресницы – Белка, и правда, чертовски хорош. Белка высок и изящен, у Белки светлые вьющиеся волосы и длинные ресницы, у Белки хрустальные глаза и ровные зубы, у Белки внутри яма и она доверху заполнена ядовитыми змеями. Белка сочится ненавистью. И не потому, что вы её заслужили, а потому, что он в совершенстве постиг только это умение – ненавидеть до смерти.

Максим нутром чувствует мою истерику. Он поворачивает голову и еле слышно шепчет:

– Ляпнешь хоть слово – я тебя ударю.

Я киваю и трясусь. Я смотрю, как обхаживает девушек Белка, как вьется возле них Низкий, как отрывает от пола глаза Молчун, становясь Егором. Я чувствую, как по рукам струится теплая кровь – я отправляю вас на смерть, я смотрю, как вы идёте на плаху, я знаю, что будет с вами… знаю и молчу. Простите меня, девочки! Простите, но я тоже хочу жить, и эта сволочь, что прикрывает меня своим телом, тысячу раз прав – моя жизнь мне гораздо дороже, чем четыре ваши. Мои руки по локоть в крови, я ненавижу себя. Я не могу дышать. Упираюсь лбом в плечо Максима, закрываю глаза и слушаю своё истеричное, рваное сопение.

– Это тебя возбуждает, Кукла? – тихо смеется он.

Ненавижу его.

Открывается железная дверь и девушки, переполненные предвкушением, перешагивают порог.

– Теперь ты – хищник, – говорит Максим. – Идем.

– Нет, – я даже не говорю, я задыхаюсь, хриплыми толчками извергая из себя воздух.

Все, кто был, зашли внутрь. Снаружи остается лишь Рослый, Максим и я. Он поворачивается ко мне:

– Ты знаешь, я могу заставить.

Он медленно шагает назад, туда, где за его спиной на нас смотрит Рослый, и тянет меня за руки. Я мотаю головой и упираюсь.

– Заставить убивать нельзя.

– Можно. Если я выставлю ТЕБЯ, в качестве кролика, – он смеется. – Ты представляешь, что начнется, если мы сейчас во всеуслышание заявим свободу всем четырем в награду за твою голову? – а потом голосом нежным и тихим он говорит. – И тогда ты будешь убивать. Никуда ты не денешься…

– И что же тогда? – спрашиваю я и слышу, как сквозь истерику прорывается, наконец, та сука, которой он хочет меня видеть. – Что тогда, щенок? Кем ты будешь помыкать? Кого запугивать? – мой голос натягивается струной. – Ты любишь за возможность устраивать персональную «Сказку» в своей спальне, и если меня не станет, что тогда?

Он останавливается и смотрит на меня. Он не улыбается, он внимательно слушает, пока я, осмелев до безумия, шагаю к нему навстречу, хватаю мелкую шавку за горло и вцепляюсь когтями в выбритый бархат кожи. Так, чтобы он чувствовал меня.

– Ты теперь зависим от меня не меньше, чем я от тебя. Я-то без тебя проживу, а вот ты без меня, ублюдок, сожрешь сам себя за неделю. Ты спать нормально начал только после того, как я появилась в твоей берлоге.

Он смотрит на меня, серые глаза становятся огромными, стеклянными – злоба и удивление взрывают его пульс. Он шарит глазами по моему лицу, глядя, как я остервенело, сквозь слезы, скалю на него зубы:

– И ты ни за что меня теперь не отдашь, тварь. И если хоть одна живая душа за тем забором набросится на меня, ты первый рванешь закрывать меня грудью, – я рыдаю, всхлипываю и, сжимая зубы, шиплю из последних сил. – Ничего ты со мной не сделаешь, потому никто не умеет бояться тебя так, как я! Без меня ты вздернешься в своей шикарной норе, – тут я истерично смеюсь и сквозь смех, сквозь слезы он слышит. – Как твоя мать. В свой собственный день рождения. Потому что ты такой же несчастный, как она…

Нечеловеческий рык, и дикая боль пронзает мою шею – он вцепляется в меня железной лапой, дергает и изо всех сил, со всей ненавистью, на какую способен, и тащит меня к металлической двери. Я вскрикиваю и плачу. Он зажимает мне рот. Он тащит меня и рычит, как самая настоящая псина.