Мы залетаем в дверь и оказываемся в темноте.

– Заткнись и смотри! – рычит он мне.

И там за кулисами самого жуткого в мире аттракциона, он прижимает меня к себе – я слышу его рваное дыхание, чувствую боль от его рук, которые рады бы вырвать из меня куски плоти, да не могут, чувствую, как долбит отбойный молот внутри его груди. И смотрю.

На арене, в полукруге смерти, слабым светом фонаря – полоса смерти на земле. Теперь я вижу, как это выглядит изнутри. Когда ты охотник. Там, где козырек бросает густую тень, стоят трое – высокий и худой, стройный и гибкий, низкий и крепкий, и их фигуры ярко очерчивает свет в нескольких шагах от них – черное на белом. Они смотрят на четырех девушек, которые еще не знают, что они на арене, и жить им осталось одну ночь. Они озираются, они оглядываются, они еще не знают – это последние минуты их беззаботного существования. И когда появляются собаки, животные куда более благородные, чем двуногие звери, начинается самая увлекательная их охот…

… ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА.

Взрыв безумных глоток, и крики восторга, лай бешенных псов и истеричные визги четырех женщин, разрезающие ночь – они делят жизнь на «до» и «после». Я скулю и плачу, я чувствую его руки на мне, я смотрю, как четыре девушки рванули вперед, изо всех сил молотя ногами по земле, и я радуюсь – я испытываю невероятное облечение, восторг на грани оргазма – я на этой стороне, я в безопасности. Я – здесь, а они – там. И вид девушек, уносящихся в темноту ночи, собак, бегущих по следу и трех безумных тварей, исчезающих в каменном лабиринте, заставляет меня чувствовать вину и боль, жуткий страх и ненависть за мое бессилие. А еще я чувствую… облегчение. Облегчение, окрашенное безумным восторгом – желанием жить. Вот что они чувствуют, приводя сюда людей – безумное, неистовое, яркое как атомный взрыв, чувство жизни. Я чувствую, как немеет моя душа – что-то ломается, что-то с хрустом крошится, разлетаясь тысячами осколков. Я уже никогда не буду прежней. Я отравлена. Я стала такой же, как он. Он изменил меня, разбил, сломал и выплавил заново, превращая меня в то, что нужно ему. Я – такая же тварь и сволочь, мне так же нет дела до чужой боли. Я – солнце, и мне не важна чужая жизнь. Я – Феникс. Я восстала из пепла сожженных человеческих душ.

Он разнимает тиски рук. Я разворачиваюсь и вцепляюсь в него, чувствуя, как он дрожит, как он прижимает меня к себе. Его губы целуют мое лицо, мою шею:

– Я знаю – ты презираешь меня, – шепчет Максим, и голос его дрожит. – И презирала с самого первого взгляда. Ну и пусть! – его голос заходится в истерике. – Слышишь меня? Мне плевать, потому что я так долго ждал тебя. Я умолял и просил Всевышнего, чтобы он послал мне тебя, и, наверное, я не такая жуткая тварь, раз он услышал меня…

Максим разбудил меня рано утром. Легким касанием губ по моим позвонкам, нежным прикосновением пальцев к моей груди.

– Привет, – тихий шепот, льющийся по моей, спине зажигает мою улыбку. Я закидываю руку назад и провожу рукой по его бедру, поднимаясь выше по обнаженному, шелковому полотну кожи.

– Сколько времени?

– Семь.

– Ложись спать… – недовольно бубню я.

Он смеется:

– Нам пора вставать.

– Это тебе пора. А я спать…

– Нет, Кукла, – его рука ласково, но по-хозяйски нагло лезет между моих бедер. – Ты тоже встаешь…

– Тебе – как обычно?

Я киваю. Он улыбается и берет кружку с кофе, идет с ней к столу и ставит передо мной. Садится рядом со мной и целует меня в плечо.

Мы – образцово-показательная семья. Сволочи и нелюди? Ох уж эти предрассудки…

– Зачем ты поднял меня в такую рань?

Я отламываю кусочек сыра и кладу его в рот. Поднимаю глаза и смотрю на серую сталь радужки его глаз. Секс, душ и еще раз секс. Пожалуй, я могла бы так жить.

– Мы с тобой поменялись. Не помнишь?

– Нет, – еще кусочек сыра и хлеб, глоток кофе. Это прекрасно. Аромат кофе все делает мягким, глубоким, неторопливым. – Когда это было?

Он делает глоток, а я морщу нос, глядя на содержимое его кружки. Он видит это и улыбается:

– Что это значит?

– Ты испортил свой кофе.

– Чем?

– Сливками и тремя ложками сахара.

Он смеется:

– По-другому его пить невозможно.

– Не только возможно, но и необходимо. Кофе идеален сам по себе. Только натуральный, только свежий и только в чистом виде. И пить его нужно исключительно черным. Без сахара.

– Как твой?

– Как мой, – киваю я. – Так когда же я так опрометчиво пообещала тебе встать в семь утра в субботу?

– Когда я дал тебе ценную информацию взамен на твое обещание пойти со мной на очень важную деловую встречу. Помнишь?

Я снова морщусь и недовольно бубню:

– А почему в семь утра-то…?

А потом в дом хлынул поток людей. Я не знаю их и вижу в первый раз. Ну, почти всех. Круглолицего, его холеного оппонента и секретаршу я видела, но всех остальных – строгих, подтянутых, вылизанных, с кучей дипломов, уймой ненужных знаний по всем аспектам жизнедеятельности человека и взглядами с высоты на всех, кто не получил третье высшее образование по окончании детского сада. Строгие деловые костюмы, дорогие туфли и часы, парфюм и бесконечные потоки ничего не значащих для меня слов. Они говорят между собой, они дергают Максима, они взбудоражены и, судя по всему, очень довольны. Круглолицый все требует от Максима подпись в каких-то документах, на что Максим кивает и говорит «позже». Его оппонент – холеный, собранный и приятный на вид мужик – вылизан и вычищен лучше всех, а я все смотрю на него и гадаю, где же его видела? Гам стоит невероятный – все говорят, все перебивают друг друга, никто никого не слушает. Судя по всему, случилось что-то хорошее и сейчас, удовлетворенные проделанной работой люди готовятся к чему-то приятному. Это приятное возбуждение передавалось и мне – я ни слова не понимала из того, о чем они говорят, и уж тем более не понимала, что за роль играет во всем этом Максим, но настроение мое поднималось.

На нас с Максимом сразу же набросились две женщины и мужчина – они тянут к нам руки, они тащат нас наверх, они стягивают с нас одежду… а потом начинают одевать. Стилисты. Вернее, стилист только мужчина, а две женщины его помощницы. С Максимом все случилось быстро и просто – уложили волосы, одели и отправили вниз. Но когда они принялись за меня, время безжалостно замелило свой ход – надо мной буквально изгалялись, пытаясь выдрать мои волосы, а потом сделать что-то «подобающее» из того, что осталось. Над моими ногтями долго и упорно работала одна из женщин, и таких нелестных эпитетов о запущенности своих рук, а не слышала еще никогда. Мне хотелось сказать ей, что мне некогда было заниматься своими руками, потому что они все время в ширинке Максима, но решила промолчать. Мое лицо отшлифовано и подготовлено к покраске, мое тело заковано в дорогое нижнее белье, мои ноги – в шикарных чулках, мои украшения – очень сдержанные, лаконично-строгие – стоят целое состояние. На мое лицо ложится макияж, прическа готова, и вот я смотрю на себя в зеркало.

Ох ты ж, мать твою… Да я же Мерилин, не побоюсь этого слова, Монро!

Я оглядываю себя и почти пищу от восторга – приталенное платье-карандаш глубокого синего оттенка, шикарные туфли на высокой шпильке, макияж и прическа в стиле первой леди. Тем троим, что корпели надо мной битые полтора часа, все еще что-то не нравится, и они ползают вокруг меня, как мураши, а я не могу оторвать взгляда от зеркала. Теперь я не просто королевская блядь – я очень дорогая королевская блядь с идеальным вкусом и тонким чувством цвета, мастерским чутьем баланса форм. Я смотрю на себя, провожу руками по своему телу, ощупывая нежную ткань платья, я вдыхаю запах духов, окутавших меня легким облаком. Я – венец творения, тонкая грань сексуальности и сдержанности, я, мать его за ногу, – просто огонь!