— Я не угрызаюсь.

— А то я не вижу, — фыркнула Арквенэн. — И остальные не лучше — глаза прячут, как после Альквалондэ. Будто своими руками Лальмиона жизни лишили!

Она замолчала — наверное, ждала от меня возражений и спора. Но я не отвечала. Спорить было не о чем.

Тогда Арквенэн с жаром заговорила снова:

— А я вот что скажу — никто не виноват! Или, вернее, все виноваты, кто в этот поход пошел. Лальмион с нами наравне. Он ведь сам решал, где быть и что делать. С нами остаться сам решил. И ушел… тоже сам. Я его понимаю, — добавила она. — Не хотела бы я без ног здесь остаться. Лучше уж сразу умереть!

В сердцах она так тряхнула котелком, что половина снега из него рассыпалась. Досадливо поморщившись, Арквенэн принялась заново набивать его.

Я вздохнула. Подруге нельзя было отказать в здравомыслии. Но в ее словах было мало утешения даже для меня. Что уж говорить о Ниэллине…

Когда мы, замерзшие и заснеженные, вернулись в шатер, Алассарэ мирно спал. Ниэллин снова ничком лежал на своем месте, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Не понять было, забылся он во сне или в горе. Тиндал перевязывал узлы на истертых ремнях постромок. А Айканаро причесывался. Вернее, морщась и шипя сквозь зубы, драл гребнем клочья волос.

Золотистые волосы его вились сильнее, чем у Артанис, и дома, в Тирионе, лежали по плечам красивой пышной гривой. Здесь же непослушные кудри превратились в обузу, как раньше наши косы: все время норовили растрепаться и запутаться. Видно, Айканаро не брался за них уже несколько кругов, и локоны свалялись под капюшоном в неопрятные колтуны. Гребень увязал в них намертво. Вызволяя его, Айканаро всякий раз расставался с целой прядью.

Смотреть на это не было никаких сил. Я отобрала у него гребень и, зажав в кулаке пучок волос, принялась постепенно расчесывать их, начиная с концов. Прядь за прядью я распутывала безобразные колтуны, а расчесав все, заплела волосы в короткую тугую косицу и крепко связала кожаным шнурком.

— Благодарю, Тинвиэль, — с чувством сказал Айканаро. — Ты меня просто спасла. Без тебя пропала бы моя голова!

Он приобнял меня и по-братски чмокнул в щеку. Послышался сдавленный вздох, я обернулась — и поймала взгляд Ниэллина!

Тот с диким изумлением таращился на нас. А потом, разом помрачнев, вскочил и ринулся вон из шатра.

— Что это с ним? — удивился Тиндал.

Арквенэн хмыкнула:

— Ну спасибо, Айканаро. Обоим удружил.

— Ты о чем? — озадаченно спросил Айканаро. Тут же на лице его проступило понимание, и он пробормотал: — Может, оно и неплохо. Пусть лучше злится, чем бревном лежит.

А я ничего не понимала, кроме одного: надо вернуть Ниэллина! Он не в себе от горя, мало ли что ему в голову взбредет?! И я торопливо выбралась наружу.

По счастью, Ниэллин убежал недалеко. Он на коленях стоял в сугробе рядом с волокушами, ухватившись за полузасыпанное копье, понуро свесив непокрытую голову. Снег белел в его темных, растрепавшихся от ветра волосах.

— Ниэллин! Что ты делаешь? Ты замерзнешь!

— Уйди, — буркнул он, не оборачиваясь. — Иди обратно. К Айканаро.

Тут только я поняла, в чем дело. Он ревнует! И к кому? К Айканаро, который мне как брат. Нашел время и повод!

От жгучей обиды у меня чуть не брызнули слезы.

— И уйду! — выпалила я. — Раз я не нужна тебе, так и скажи!

Ниэллин вздрогнул, но только ниже опустил голову. А я сразу пожалела о своих словах. Его нельзя оставить одного, что бы он ни выдумал в своем умопомрачении!

Подойдя, я отряхнула ему волосы, покрыла голову капюшоном и попросила:

— Вставай. Пойдем в тепло. Нельзя так сидеть.

Он выпустил копье, но не встал, а, обхватив меня руками, прижал к себе и, как ребенок, уткнулся лицом в мою куртку.

— Тинвэ… — голос его звучал приглушенно и невнятно. — Ты правда меня любишь?

— А ты сомневаешься?

Не выпуская меня, он помотал головой, но вслух пробормотал:

— Вдруг ты ошиблась… не поняла… так я тебя не держу.

Впору было снова обидеться!

— Глупости! В чем я могла ошибиться?

— Во мне, — пояснил Ниэллин глухо. — Ты плохо меня знаешь.

На это и сказать было нечего. Мы были знакомы с отрочества. Еще в прежней жизни не раз делили и забавы, и серьезный труд, ссорились и мирились. Вместе преодолели бесчисленные тяготы похода. Обменялись помолвочными дарами… Чего я не знаю о Ниэллине?

А он заговорил так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать:

— Я сам себя не знал. Не знал, что во мне столько… злости. Вот сейчас, с Айканаро… Понимаю, что дурь. А унять не получается.

Он еще крепче притиснул меня к себе, словно боялся, что я вырвусь и убегу, и продолжал еле слышно:

— Алассарэ детей спас. Мне б его песней славить. А я как подумаю — если б не рана его… отец… жив был бы. Будто он нарочно. И отец… Зачем так? Я вроде умом понимаю, для кого… благодарить должен, прощения просить. Вина-то моя кругом… а сердцем его простить не могу!

Голос Ниэллина прервался. Глубоко вздохнув несколько раз, он выдавил:

— Тинвэ… Во мне тьма. Как ты будешь со мной… с таким?

Бедный! Вот что терзает его — разбуженные горем черные, недобрые мысли. Но зря он думает, что такой один! Разве я лучше? Мне-то надо куда меньше, чтобы обидеться и разозлиться. Даже с Ниэллином — сколько раз я бросалась едкими словами? А сколько раз по пустякам ругалась с Тиндалом или с Арквенэн!

Если же вспомнить Альквалондэ… или день Проклятия…

В Ниэллине ничуть не больше тьмы, чем в любом из нас. Просто тьма набирает силу, когда дух наш слабеет, будь то от страха, смятения или горя.

Открыв осанвэ, я позвала Ниэллина. Он ответил не сразу, словно боялся до конца раскрыться передо мною. Боялся во всей полноте разделить со мной свое горе… и свою тьму.

Я позвала еще — и на меня ринулись штормовое море, бурное, темное, горькое, как непролитые слезы. Но во мне не было страха. Я знала: суть моря не в ярости бури. Как бы ни бушевал ураган, какую бы муть ни поднимал с прибрежных мелей, воды глубин чисты. Не страшно окунуться в них. Да и чего страшиться реке, чье течение стремится к морю, чья судьба изначально — воедино слиться с ним?

И я позволила стихии, прежде чужой, но не чуждой, подхватить себя, увлечь, поглотить… И когда это случилось, — когда воды реки и моря смешались и слились, — буря улеглась, буйство волн успокоилось... Наши души затопила печаль — бездонная, но прозрачная и тихая, как уснувшее под ясными звездами горное озеро.

Очнулась я от окрика Арквенэн:

— Совсем ума лишились! Сколько можно столбами торчать? Ко льду примерзнете, глупые!

И правда, мы с Ниэллином так и стояли: он на коленях, прильнув ко мне, я — обхватив его руками за плечи, — и вокруг нас уже намело сугроб. Мне совсем не было холодно, но Ниэллин-то сидел прямо в снегу! Испугавшись, я потормошила его:

— Ниэллин, очнись, вставай скорее! Ты же так обморозишься!

Он покачал головой:

— Нет. Не сейчас. С тобою мне тепло, — и вместо того, чтобы подняться, вскинул на меня взгляд: — Тинвэ, скажи… ты не оставишь меня?

Праздный вопрос! Разве река может обернуть воды вспять и удалиться от моря? Но Ниэллину было нужно мое слово, и я пообещала твердо:

— Никогда! А ты — ты всегда будешь со мною?

— Да. Пока жив.

Не совсем то, что я хотела бы услышать! Но… разве может Ниэллин — или любой из нас — обещать большее после всех несчастий?

— Мне не нравится твое «пока», — сказала я честно. — Вставай, хватит сидеть в сугробе. Береги себя, ладно? Не хочу искать тебя в Чертогах Мандоса.

— Не вздумай!

Ниэллин испуганно вскочил на ноги и снова обнял меня.

— И ты не делай глупостей, — пробубнила я в заснеженный мех его куртки. — Пока жива, я их тебе не спущу.

Мы еще долго стояли под снегопадом, грея друг друга своим теплом. Арквенэн надоело ждать, и она спряталась в шатре. А мы с Ниэллином все не могли разомкнуть объятий — как когда-то давным-давно, в час Затмения.