Прочитав эту строку, Карим Ишматов сорвался с места и - прямо к директору. Вернулся красный, злой. Смял в комок подушку и несколько раз бросил ее об тюфяк.

- Ну, как, получил путевку в действующую армию? - ехидно осведомился Вася,

- Молчи ты!

- Что он тебе сказал?

- Сказал: Абдували в виде исключения, больше никого не отпустит. А там, как разрешит завод… Плевать я хотел. Пишу письмо Рокоссовскому.

- Вот это правильно, - хлопнул его по плечу Вася Барвинок. - Валяй, брат. Таких писем как раз у Рокоссовского уже миллион двести пятьдесят. Он, между прочим, на все аккуратно отвечает. В ближайшие дни получишь: «Доблестный Карим Ишматов! Жду вашего прибытия с нетерпением. Без вас совсем невозможно воевать. Наплюйте на директора, выезжайте с первым поездом мягким вагоном..»

- Хочешь по уху? - замахнулся Карим.

- …«На заводе вас временно заменит Василий Федорович Барвинок»… - монотонно продолжал Вася, будто читает.

- Хочешь по уху?

- «…Покеда и он, как парень, между прочим, башковитый, не вышлет мне два миллиона сто первое письмо с разными намеками на срочный вызов».

- Хочешь? - опять замахнулся Карим.

- Ага, ты понял. Ну, ладно. Давай руку.

Письмо пришло в середине апреля. Адресовано оно было мастеру группы токарей Алексею Александровичу Соколову.

- Полевая почта, - с лукавой улыбочкой пропела Хамида, играя конвертом.

- Что ты говоришь! - вскричал Вася.

Хамида сунула письмо и, махнув косами, убежала. Через секунду выглянула из-за угла.

- Качать не надо!

А Васи и след простыл. И хорошенькая почтальонша разочарованно побрела по двору, оглядываясь на окна.

Комната наполнилась учениками. Вошел мастер.

- А подпись почему-то только одна, Алексей Александрович, - упавшим голосом сказал Вася, переворачивая последнюю страницу.

- Если он не будет читать, я ему голову оторву, - закричал Карим. - Ворочает туда-сюда.

- Ну, давайте, давайте, - сказал мастер.

Вася широко глотнул воздух и начал.

«Дорогие братья и Алексей Александрович!

В этом письме будет одна святая правда, с первого и до последнего слова.

Бывает на войне самая большая радость и самое большое горе, так узнал я.

Смерти боялись мы только пять дней. Потом мой боевой друг Абдували сказал:

- «Подумай, Рузимат, теперь от нас с тобой зависит, чтобы в Ташкенте ребята, как прежде, учились на заводе и чтобы ровным ходом шел наш любимый станок ДИП, а Алексей Александрович, родной отец наш, спокойно похаживал по цеху. И от нас зависит, чтобы в Янги-Юле моя мать спокойно сидела за прялкой, а твоя мать в Маргелане с легкой душой стояла за ткацким станком. Когда я это подумал, мне совсем стало не страшно здесь.

- А если представить себе, - продолжал Абдували, - сколько эти звери замучили нашего народа, то у тебя будет только одно желание - бить и бить! По-моему, ничего особенного, смерть совсем не страшна, Рузимат».

Не знаю, может быть мы уже здесь привыкли, или эти слова мне крепко запали в душу, только я перестал бояться.

Вы думаете, это ничего не значит? Это очень много значит - отогнать страх, когда смерть крутится вокруг тебя ежеминутно.

Удивительно, как умел успокоить Абдували.

Командир сказал:

- Сталинград нам нельзя отдавать.

А фашисты прут и прут.

Мы сначала находились в истребительном батальоне. Шестнадцатого сентября за Волгой встретили моряков в бескозырках, из морской пехоты. Они спросили.

- Кто вы?

Мы сказали. Ну, стали звать: «Идем к нам».

Командир истребительного батальона разрешил нам, и мы согласились.

Перешли мы к морякам исключительно потому, что они всегда очень веселые. На передовой, как ночь - песни. Дружные, с ними не пропадешь. Пища около штаба, приходи и бери, - ешь сколько хочешь. Хлеб, консервы… С собой не таскаешь, лучше больше гранат набрать.

Нас записали в роту разведки. Получишь задание добыть «языка» или ценные сведения - и пошел.

Осенью было особенно удобно - все небо в тучах, ночь, словно черная кошма. Таких ночей у нас не бывает в Узбекистане.

Зимой в разведку ходили в белых халатах. Ползешь балочками. Проползешь немного и оглядишься. Снег идет. Ракеты над передовой линией. Если шорох или голоса, прижмешься к земле, даже голову не подымаешь.

А мороз такой: моргнешь, - ресниц не разлепить. Абдували шепчет:

- Ты не совсем замерз, Рузимат? Я лично ничего.

И хлеб, какой есть, отдает мне. «Съешь обязательно. Ты длинный, тебе больше надо есть, чем мне.»

Клянусь тебе, Абдували, я тебя никогда не забуду, мой добросердечный брат. Я отомщу за тебя полной мерой!

Один раз пошли мы с ним в разведку. До фашистов всего метров двести. Но у них высота, а у нас голая степь. На высоте их штаб. Они редко вылезают, все под землей, как кроты.

Подползаем. У входа в блиндаж два часовых. Головы женскими платками обкручены, а ноги, точно пакеты: в тряпках и перекрещены бечевкой. Изо ртов валит пар, носами сопят.

Один стоит себе, дремлет, винтовку обнял двумя руками. Мы подтянулись поближе. В снегу дымоходная труба торчит. Это из блиндажа.

Только мы хотели вскочить, как из блиндажа вылез офицер. Часового кулаком в морду ткнул, - того, что задремал. Выругался по-своему. Голос хриплый, как у свиньи. Они все попростужались. Обратно полез, раскорячился, как жаба. Вот бы ткнуть его в спину…

Вдруг треснуло дерево вблизи. Если мороз,- каждый звук, как выстрел, но часовые не пошевелились. Значит опять дремлют.

Мы вскочили. Р-раз! Плащ-палатки фрицам на головы, рты им заткнули и финками в спину. В дымоходную трубу - гранату. Землю аж качнуло - так хорошо разорвалась.

Решало мгновение,

В ту же секунду мы ворвались в блиндаж. Темнота, вонь, стоны. Зажгли ручной фонарик. Столы перевернуты, лежат убитые, раненые корчатся. Валяются завязанные папки, карты. Захватили их и скорей бежать, а то на взрыв из соседних блиндажей сбегутся. Уже слышны голоса.

Мы подобрали халаты и - кросс по степи. «Пригибайся, - кричит Абдували, - стреляют». Пули мимо ушей: жиг-жиг…

Командир роты разведки ждал нас в блиндаже. Перед ним гильза с керосином, горит фитиль из портянки. Положили на стол папки и карты.

- Все сделано, как надо. Молодцы, - сказал командир.

Через два часа наша бригада морской пехоты пошла в наступление и взяла этот Мамаев бугор. С него на шестьдесят километров за Волгу видно.

После вызывают нас в штаб бригады. Штаб тоже в блиндаже - яма, три настила бревен, внутри обито досками. Телефоны, зеркало, самовар (в нашем блиндаже тоже есть самовар). На столе разложены ордена и медали.

Командир приказал.

- Подойдите поближе.

И навесил мне и Абдували по медали. Сказал: - За стойкость в бою…

Мы сказали: - Служим советскому народу!

Правое плечо вперед, кругом, марш, и вышли из землянки. На медали написано: «За отвагу». Абдували говорит.

- Я никак не ожидал. А ты?

Я говорю.

- Тоже не ожидал.

Абдували сказал.

- Если написать в ремесленное, не поверят. Давай не будем писать. Приедем, и сразу увидят.

Бои шли на подступах к Сталинграду, а в городе все спокойно: ходят трамваи, учатся ребята в школах, в ларьках продают хлеб…

Вдруг двадцать восьмого августа в б часов 20 минут (как раз был выходной) налетела на город тысяча самолетов. Бомбы сыпались всю ночь и весь следующий день.

На утро третьего дня, где было здание - гора кирпича, где была улица - щебень да камни. В нос бьет дымом, гарью. Плач, стоны людей.

Потом эти бомбежки не прекращались сто шестьдесят дней - по целым суткам.

Наша позиция сначала находилась в развалинах большого дома. У фрицев прикрытие - печка, мы - за обломком стены. Кто высунется - очередь из автомата. Наша морская бригада билась за каждый дом, за каждую комнату в доме.

Была у нас девочка одна, связистка Соня. Совсем на узбечку похожа. Две черные косы. Только глаза не черные, а синие. Даже удивительно, какие синие глаза.