Он кивнул на соседнюю кровать. Я взглянул туда и обомлел — там лежал человек, забинтованный буквально с головы до ног. Белели бинтами толстые, неподвижно лежавшие на одеяле руки, широкими бинтами была замотана грудь. Перевязана была и голова. Только в узкой прорези темнели глаза. Веселость мою как рукой сняло. На цыпочках я прошел к кровати друга и осторожно опустился на краешек постели.

— Где это его так? — шепотом спросил я, забыв пожать протянутую руку Валерия.

— Из стройбата парень, — вполголоса ответил Валерий, поправляя на груди одеяло. — Машина там у них загорелась. Он бросился спасать.

— Так он шофер?

— В том-то и дело, что нет. Посторонний. Шел мимо, видит — горит, ну и… а под рукой ничего.

— Что же дежурная служба смотрела?

— Наряд и спас его. Солдаты прибежали с огнетушителями…

— Вот это герой!

— Не повезло парню, — тяжело вздохнул Валерий.

— Конечно. Так обгореть.

— И не только поэтому. Понимаешь… автомобиль-то оказался старым, проводка в нем замкнула. Не грузовик же со снарядами. Стоило ли рисковать? Разумно надо проявлять героизм, обдуманно.

— А если… если некогда обдумывать? Если горит?

— Соображать надо, даже когда некогда, — веско произнес Валерий, — взвесить все «за» и «против».

Минуту он молчал, глядя вверх, на потолок, потом задумчиво заговорил:

— Что такое подвиг? Это высший взлет человеческого духа, ума, энергии. Подвиг, Вадим, должен быть красивым.

Глядя на его точеный профиль, я понял, что Валерий говорил о сокровенном, и был уверен, что он-то обязательно совершит выдающийся поступок. Валерий же перешел на полушепот:

— Вообще-то я танкистом хотел стать…

И Валерий рассказал о своей мечте — попасть в состав ограниченного контингента наших войск в Афганистане. Он не просто мечтал, а, учась в институте, по вечерам вместе с группой студентов в одном из профессионально-технических училищ осваивал рабочую специальность. Он научился водить трактор.

— Почему же ты не в танковых войсках?

— Понимаешь, — Валерий с досадой стукнул кулаком по раскрытой ладони, — должен был идти в танкисты, но в последний момент… В общем, не взяли, сказали, что с моим знанием электроники… что я нужней в Ракетных войсках… Но мне кажется, обо всем пронюхала маман. Она у меня журналистка. Пресса… Всю жизнь я ощущаю ее властную руку. Шагу ступить не давала. И музыкальная школа, и институт… Все это ее идеи.

— А ты о своей мечте кому-нибудь рассказывал?

— Только вот тебе. Постой, постой… Я рассказывал Ленке. Неужели она матери… — Он снова и более энергично стукнул кулаком по ладони. — Ну, если она проболталась… Не прощу.

— Может быть, она ни при чем, — возразил я.

— Она, она! Больше некому. Чувствует мое сердце, — не терпящим возражения тоном произнес он и тут же переменил тему разговора: — Ну, давай, что принес. О! Лимоны!.. Ну, удружил. — Он расплылся в улыбке и тут же надкусил лимон. — Что еще?

Я передал ему сверток, а из головы не выходил рассказ Абызова. Вообще-то я тоже мечтал о подвиге, но заговорить об этом не решался даже с Валерием. А мог бы я поступить, как парень-строитель? То, что смелость тут нужна отчаянная, — это ясно, а вот стоит ли рисковать жизнью из-за старого грузовика? Но разве солдат знал, что машина старая? Впрочем, знал — не знал… Грузовик, он и есть грузовик. Прав Валерий, и все тут. Я еще раз взглянул в дальний угол палаты.

— Валера, а он выживет?

— Кто?

— Да парень-строитель.

— Теперь выживет. Ему солдаты из стройбата свою кожу отдали. Человек пять. Были там узбеки, киргизы, русские, один азербайджанец. — Проговорив, Валерий отправил в рот половинку лимона.

Капелька сока потекла по подбородку и утонула в белом полотне подушки. Валерий потянулся к кульку, приподнялся, и лицо его исказила гримаса боли. Он ойкнул, откинулся на подушку и обеими руками схватился за живот.

Я почувствовал себя виноватым. Сижу уже с полчаса, а до сих пор не спросил о его здоровье, об операции. Надо же быть таким черствым!

— Что, болит?

— Спрашиваешь! — Валерий замолчал, минуту поглаживал живот, потом притронулся холодными пальцами к моей руке. — Теперь нормально. Врач мой, Михаил Евгеньевич, сегодня заставил подняться на ноги. Чем скорее, говорит, встанешь, тем скорее заживет. Сила мужик!

— Очень было больно?

Валерий болезненно поморщился.

— А если у тебя ножичком поковыряться в кишках?

Я вздохнул и не без зависти подумал о том, что и здесь Валерий меня обогнал. Он всего на год старше, а уже столько успел пережить.

— Я ждал тебя, знал, что придешь. Ты настоящий парень, не то что некоторые. Например, Копейкин. Долбак! Пострадал ты из-за меня, но знай — за мной не пропадет.

— Что ты, брось…

Абызов кивнул и поудобнее устроился на постели.

— Главное в дружбе, — сказал он, — для товарища сделать все! Сегодня ты для меня — завтра я для тебя. Только так. Всё друг для друга. Понял?

Я взглянул на него с благодарностью. Впервые он говорил со мной без снисходительности, как равный с равным. Я давно ждал этого момента и молча протянул ему руку. Он крепко сжал ее и минуту-другую держал в своей.

— Ну, что нового в подразделении? — наконец спросил Валерий. — Как ребята?

Я рассказал все новости:

— В увольнение сегодня никого не пустили: в семнадцать ноль-ноль в клубе встреча с передовиками камвольного комбината. «Идите послушайте, — сказал лейтенант, — как рабочие люди по два сменных задания выполняют, а то некоторые солдаты по специальной подготовке стали тройки получать». Говорит, а сам на меня смотрит. Я же всего одну и схватил, и ту случайно. Помнишь?

— Не расстраивайся, дружище. Все это мелочи жизни. Исправишь. Тут знаешь что, — он поманил меня пальцем и, когда я нагнулся, зашептал на ухо: — Тут девочки есть. А одна медичка… Огурчик! Я уже познакомился.

Я вспомнил встречу у дверей госпиталя и почувствовал, как жаром запылали уши.

— Юморист! — Я шутливо погрозил пальцем и подумал: «Зачем ему еще одна девушка, когда в Усачевске есть Леночка?»

— Не веришь? Оглянись! — Он приподнялся на локтях и помахал кому-то рукой.

Я повернул голову и обомлел — на пороге стояла та самая медсестра, с которой мы собирали просыпанные лимоны. Не знаю почему, но я смутился и отвел в сторону глаза.

— Товарищ солдат!

Я вскочил на ноги и вытянулся по стойке «Смирно», как перед самим генералом. Девушка фыркнула, но тут же спохватилась, приняла серьезный вид и сказала официальным тоном:

— Время посещения больных кончилось. Прощайтесь.

Я пробыл еще минут пять и, стараясь не топать сапогами по паркетному полу, пошел к выходу, но возле кровати обгоревшего стройбатовца невольно замедлил шаг. Что-то влекло меня к нему, и я почувствовал, что это не было простым любопытством. Мне захотелось поговорить с ним, задать вопрос, который мучил, но можно ли ему говорить? Глаза его были открыты, смотрел он прямо на меня, и я склонился над кроватью.

— Товарищ… как ты… Как ты себя чувствуешь? — спросил я, хотя интересовался другим: как он отважился?

Строитель не ответил, но я понял, что ему нелегко, и поспешил уйти. Следом за мной в коридор выскочил Кашуба.

— Нельзя ему разговаривать. Ты что? — с укоризной сказал он.

— Как он на такое решился? Как ты думаешь?

Кашуба посмотрел на меня с выражением, которое я не понял.

— Может, он для этого всю жизнь силы копил. С бухты-барахты такое не бывает. Да и дед у него… Приезжал на днях. Две «Славы» на груди. Геройский дед. Я полагаю, — на лбу Кашубы наморщились толстые складки, — что не мог этот солдат по-другому, ну, не мог пройти мимо беды.

По дороге в казарму разговор не выходил у меня из головы. Стройбатовец, выходит, по-другому поступить не мог, пошел на это не «с бухты-барахты», выражаясь языком Кашубы, да и за плечами у него дед-фронтовик с двумя орденами Славы. Но у меня тоже был дед-фронтовик, тоже имел награды, но какие? За что награжден? На каких фронтах воевал? Стыдно, но я о нем почти ничего не знаю. Умер он давно, мать о нем ничего не рассказывала. О своей любимой древней истории прожужжала мне все уши, а о деде ни слова. Напишу-ка домой, и сегодня же, расспрошу о нем.