Так мыслит несчастный монарх; он остается неколебим под шквалом событий, гнетущих и стопорящих его ум. Неподвижность сообщает ему некое величие: наделенный недюжинным воображением, он слушает вас, он ничуть не возмущается вашими мыслями, он делает вид, будто вникает в них, на самом деле нимало их не разделяя. Существуют общие места, которые люди используют как заслон; спрятавшись за эти укрепления, они ведут оттуда стрельбу по умам, движущимся вперед.

Распространенная ошибка — убеждать себя на примере событий, многократно повторявшихся в истории, будто род человеческий топчется на месте; те, кто так полагает, путают страсти с идеями: первые одинаковы во все времена, вторые меняются от эпохи к эпохе. Материальные последствия некоторых поступков в различные эпохи схожи, причины же, их породившие, различны.

Карл X видит в себе воплощенный принцип; в самом деле, есть люди, которые, храня верность неизменным идеям, передаваемым из поколения в поколение, превратились в самые настоящие памятники. Иные люди, благодаря эпохе, на которую пришлась их жизнь, и собственному своему превосходству, становятся вочеловеченными вещами; люди эти погибают одновременно с гибелью этих вещей: Брут и Катон были римской республикой во плоти; они не могли пережить ее, как не может сердце биться в обескровленном теле.

{Шатобриан цитирует взятое из его брошюры «Король умер, да здравствует король!» (1824) описание характера Карла X}

Я уже не раз прославлял этого монарха: модель постарела, но сохранила сходство с давним портретом: с годами мы блекнем и утрачиваем некую пиитическую правду — свет и цвет нашего лица, однако люди питают невольную симпатию к лицам, которые увяли одновременно с их собственными. Я пел хвалы роду Генриха IV; я охотно повторю их, что не помешает мне бороться с заблуждениями законной монархии и, если ей суждено возродиться, вновь навлечь на себя ее немилость. Все дело в том, что законная конституционная королевская власть всегда казалась мне самым безопасным и верным путем к полной свободе. Я считал и буду считать себя добропорядочным гражданином, ибо прославлял и даже преувеличивал достоинства законной монархии, дабы по мере сил помочь ей просуществовать столько, сколько необходимо для постепенного преображения общества и нравов.

Я оказываю услугу памяти Карла X, противопоставляя чистую и простую истину тому, что скажут о нем в будущем. Политические противники будут выставлять его человеком, нарушившим свои клятвы и посягнувшим на общественные свободы: ничего подобного. Он не кривил душой, нападая на Хартию; он не считал и не должен был считать себя клятвопреступником; он имел твердое намерение восстановить эту Хартию, как он ее понимал, но сначала желал ее спасти. Карл X таков, каким нарисовал его я: мягкий, хотя и вспыльчивый, добрый и нежный с близкими, любезный, легкий, благодушный, наделенный достоинствами подлинного рыцаря: набожностью, благородством, галантностью, но не лишенный слабости, что, впрочем, не исключало пассивной храбрости и умения достойно встретить смерть; неспособный довести до конца ни благое, ни дурное начинание, полный предрассудков своего века и звания; подходящий король для обычной эпохи, в эпоху необычную — человек, несущий не горе, но гибель.

14.

Герцог Бордоский

Что же касается до герцога Бордоского, то его в Градчанах хотят воспитать королем-всадником, размахивающим шпагой. Конечно, неплохо, чтобы он вырос отважным, однако было бы ошибкой полагать, что сегодня кто бы то ни было признает право завоевания, что сегодня довольно быть Генрихом IV, дабы возвратить себе трон. Без храбрости править нельзя; но, чтобы править, одной храбрости недостаточно: Бонапарт уничтожил веру в непогрешимость победителя.

{Предыстория реставрации Бурбонов}

Три завоевания законной монархии неоспоримы: она вошла в Кадис; она победила в Наваринском сражении * и дала независимость Греции; она освободила христианские народы, захватив Алжир: предприятия, в которых потерпели поражение Бонапарт, Россия, Карл V и Европа. Назовите мне власть краткодневную (и притом столь непрочную), которая бы успела свершить так много.

Положа руку на сердце, я считаю, что, говоря о законной монархии, ничего не преувеличил и изложил одни только факты. Несомненно, Бурбоны не хотели бы и не могли бы восстановить монархию дворцовую и замкнуться в кругу знати и священников; несомненно, на трон их возвели не союзники; они были случайным следствием, а не причиной наших несчастий, каковой причиной, бесспорно, явился Наполеон. Но несомненно также и другое: возвращение королевской династии совпало, к несчастью, с успехом чужеземного оружия. Казаки появились в Париже как раз тогда, когда туда вернулся Людовик XVIII: в то время Франция терпела унижения, частные интересы находились в опасности, страсти были накалены до предела; тогда казалось, что Реставрация и вторжение — одно и то же; Бурбоны пали жертвой неразберихи, клеветы, превратившейся, как это много раз случалось, в истину-ложь. Увы! Трудно избежать бедствий, которые производят природа и время; сколько с ними ни борись, правота в этой битве не всегда приводит к победе. Псиллы, народ, обитавший некогда в Африке, с оружием в руках восстали против южного ветра; поднялся вихрь и унес храбрецов: «Покинутой землей, — говорит Геродот, — завладели назамоньены».

Говоря о последнем бедствии, постигшем Бурбонов, я вспоминаю их первые шаги: у колыбели династии звучало некое мрачное предвещание. Не успел Генрих IV стать властелином Парижа, как роковое предчувствие поселилось у него в душе. Постоянно возобновлявшиеся покушения не смутили его мужество, но лишили его природной веселости. На процессии в честь Святого Духа 5 января 1595 года он появился в черном, с пластырем на верхней губе: Жан Шатель, метивший ему в сердце, промахнулся и задел рот. Король был мрачен; г‑жа де Баланьи осведомилась, в чем дело. «Как могу я быть довольным, — отвечал он, — видя в народе толикую неблагодарность: изо дня в день делал я и делаю для него все, что могу, и с радостью отдал бы за него тысячу жизней, буде Господь наградил бы меня ими, народ же, что ни день, строит мне новые ковы, ибо с тех пор, как я здесь, ни о чем другом никто и не говорит».

А народ тем временем кричал: «Да здравствует король!» — «Ваше Величество, — сказал один из придворных, — поглядите, с какой радостью встречает вас народ». Генрих покачал головой: «Народ есть народ. Будь на моем месте мой злейший враг, народ встречал бы его с такой же радостью и кричал бы еще громче».

Один сторонник Лиги, увидев, что король сидит в глубине кареты, сказал: «Вон он, забился в зад своей повозки». Не кажется ли вам, что этот сторонник Лиги говорит о Людовике XVI, следующем из Тампля на эшафот?

В пятницу 14 мая 1610 года король, возвращаясь вместе с Бассомпьером и герцогом де Гизом из монастыря фельянов, сказал: «Нынче все вы меня не цените, но когда меня не станет, вы поймете, чего я стоил, и узнаете разницу между мной и прочими людьми».— «Бог мой, Ваше Величество, — возразил Бассомпьер, — прекратите ли вы когда-нибудь смущать нас разговорами о вашей скорой смерти?» Тут маршал принялся толковать Генриху о его славе, процветании, добром здравии, продлевающем молодость. «Друг мой, — отвечал король, — со всем этим придется расстаться». Равальяк уже ждал его у ворот Лувра.

Бассомпьер удалился и в следующий раз увидел короля уже в его покоях.

«Он лежал, — рассказывает маршал, — на постели, и г‑н де Вик, сидя на ее краю, прижимал святой крест к его губам, дабы напомнить ему о Боге. Вошел г‑н ле Гран и, пав на колени подле кровати, принялся осыпать поцелуями его руку, я же, горько плача, припал к его ногам».

Таков рассказ Бассомпьера.

Одолеваемый этими грустными воспоминаниями, я словно бы воочию видел, как по длинным залам Градчанского замка проходят последние Бурбоны, с видом грустным и меланхолическим, как шел первый из Бурбонов по галерее Лувра: я приехал, дабы припасть к ногам испустившей дух королевской власти. Умерла ли она навеки или ей суждено воскреснуть, я буду верен ей до конца: республика для меня начнет существовать лишь после окончательной гибели монархии. Если Парки, которым предстоит издать мои записки, предадут их тиснению не сразу, то по их появлении те, кто прочтут их целиком и все взвесят, смогут судить, насколько ошибался я в своих сожалениях и предположениях. Уважая несчастье, уважая то, чему я служил и буду служить до скончания дней ценою своего вечного покоя, я вывожу эти слова, верны они или ошибочны, на моих закатных часах, этих сухих и легких листьях *, которые вскоре развеет дыхание вечности.