— О! до этого дело не дойдет. Сколько вам нужно, Шатобриан, чтобы стать богатым?

— Ваше Величество, это пустое дело; дайте мне утром четыре миллиона, к вечеру у меня не останется ни гроша.

Король потрепал меня по плечу: «В добрый час! Но на что, черт возьми, вы тратите деньги?»

— Право, Ваше Величество, я и сам не знаю: у меня нет никаких пристрастий, я ничего не покупаю: это непостижимо! Я так глуп, что, вступив в дипломатическую службу, отказался от двадцати пяти тысяч на обзаведение, а уходя в отставку, не захотел попользоваться секретными фондами! Вы говорите со мной о моем состоянии, чтобы избежать разговора о вашем.

— Вы правы, — сказал король, — вот вам моя исповедь: я рассчитал, сколько должен тратить в год, чтобы прожить до конца своих дней, не прибегая ни к чьей помощи. Окажись я в бедственном положении, я предпочел бы, как вы мне и предлагаете, обратиться к французам, а не к иноземцам. Мне предлагали кредит, в том числе один заем в тридцать миллионов; выплаты по нему должны были производиться в Голландии, однако этот заем понизил бы курс французских акций на главных биржах Европы, и я отверг его: я не могу согласиться на то, что угрожает благосостоянию Франции». Чувство, достойное * короля!

В этой беседе заметны великодушный характер, мягкий нрав и здравый смысл Карла X. Занятное было бы зрелище для философа: в замке, принадлежащем властителям Богемии, подданный и король расспрашивают друг друга о положении дел и признаются в том, что оба — нищие.

По окончании беседы с королем я присутствовал на уроке верховой езды Генриха. Он упражнялся на двух лошадях: одну, без стремени, он гонял на корде, на другой, со стременем, скакал по кругу, отпустив поводья; согнутыми в локтях руками он держал за спиной тросточку. Мальчик смел и весьма элегантен — в белых панталонах, курточке, брыжах и каскетке. Г‑н О’Хежерти-старший, берейтор, кричал ему: «Что у вас за нога! Она же как палка! Работайте ногой! Хорошо! Ужасно! Что это с вами сегодня?» — и проч. и проч. По окончании урока юный паж-король останавливает лошадь посреди манежа, резким движением снимает каскетку, приветствуя меня, сидящего на трибуне вместе с бароном де Дамасом и несколькими французами, после чего спрыгивает на землю, легкий и грациозный, как маленький Жан де Сентре *.

Генрих худ, ловок, хорошо сложен, светловолос, голубоглаз; в левом глазу у него сверкает искорка, что придает ему сходство с матерью. Движения у него резкие, он смело вступает в разговор, не скрывает любопытства и задает много вопросов; в нет нет ни капли того педантизма, который приписывают ему газетчики; это настоящий двенадцатилетний мальчик, как все мальчики этих лет. Я похвалил его успехи в верховой езде. «Это еще что, — отвечал он, — видели бы вы меня на вороном; он злой, как черт; взбрыкивает, сбрасывает меня на землю, я снова вскакиваю на него, мы берем барьер. На днях он ушибся и у него сильно распухла нога. Последний конь, на котором я ехал, хорош, верно? Но я сегодня не в ударе».

Генрих нынче ненавидит барона де Дамаса, чей облик, нрав, идеи ему неприятны. Он часто сердится на него. За вспышки гнева принца приходится наказывать; иногда его заставляют лежать в постели — глупое наказание. Является некий аббат Молиньи, он исповедует мятежника и пугает его адскими муками. Упрямец ничего не желает слушать и отказывается от еды. Тогда г‑жа супруга дофина признает правоту Генриха, он принимается за еду и смеется над бароном. Этим порочным кругом исчерпывается воспитание принца.

Если герцогу Бордоскому что и потребно, так это легкая рука, которая вела бы его, не давая почувствовать узду, гувернер, который был бы ему не столько командиром, сколько другом.

Если бы род Людовика Святого был, подобно роду Стюартов, некиим частным семейством, изгнанным революцией, заточенным на острове, новые поколения быстро утратили бы интерес к судьбе Бурбонов. С нашей древней короной дело обстоит совсем по-другому: она — воплощение древней королевской власти, а эта власть — родоначальница и средоточие политического, нравственного и религиозного прошлого народов. Участь рода, столь тесно связанного с прежним общественным порядком, столь сросшегося с порядком грядущим, никогда не будет безразлична людям. Но какая бы участь ни была уготована этому роду в целом, судьба отдельных его представителей, которых злой рок преследует без устали и без пощады, окажется, по всей вероятности, плачевна. Несчастные эти существа будут идти по жизни в забвении, а рядом вечно будет греметь слава их достопамятных предков.

Нет ничего горестнее судьбы низложенных монархов; дни их — сплошное переплетение реальностей и вымыслов: у себя дома, среди своей челяди и своих воспоминаний, они по-прежнему царствуют, но за дверью, у самого порога, их поджидает ироническая истина: Яков II и Эдуард VII, Карл X и Людовик XIX * превращаются за воротами собственного дома в обыкновенных Карлов или Людовиков, безо всяких цифр, в людей, ничем не отличающихся от соседей-чернорабочих; им тяжело вдвойне, ибо они живут и придворной и частной жизнью: в первой их донимают льстецы, фавориты, интриганы, честолюбцы, во второй — позор, нужда, пересуды; длится нескончаемый маскарад, где слуги и министры то и дело меняются платьем. Такая обстановка портит настроение, гасит надежды, усугубляет сожаления; в душе просыпаются воспоминания о прошлом; несчастные создания упрекают других и винят себя, причем укоризны их звучат тем более горько, что в них не остается и следа от правил хорошего тона — плода высокого происхождения — и условленных приличий — плода безбедного существования. Заурядные страдания делают заурядными самих страдальцев; хлопоты о возвращении трона вырождаются в семейные склоки: ни Клименту XIV, ни Пию VI так и не удалось восстановить мир в лоне семьи английского претендента *. Весь мир настороженно следит за этими чужаками, лишившимися короны: властители отталкивают их, боясь заразы несчастья, народ глядит на них с подозрением, боясь отравы тиранства.

Я пошел переодеться: меня предупредили, что я вправе явиться на обед к королю в рединготе и сапогах, но несчастье — слишком важная персона, чтобы держаться с ним запанибрата. Я прибыл в замок без четверти шесть; стол был накрыт в одной из приемных. В гостиной я встретил кардинала Латиля. Мы не виделись с тех пор, как я принимал его в Риме, в посольском дворце, когда после смерти Льва XII конклав выбирал нового папу. Как переменилась с той поры моя судьба и судьба мира!

Кардинал остался прежним живчиком с кругленьким брюшком, острым носом, бледным лицом; точно таков же он был, когда на моих глазах в приступе ярости потрясал перед палатой пэров ножом из слоновой кости. Меня уверяли, что он не имеет в Праге никакого веса и кормится подачками вперемежку с тумаками; возможно, но влияние влиянию рознь; то, которым пользуется кардинал, тайно, но от этого ничуть не менее очевидно; он обязан им долголетнему пребыванию при королевской особе и священному сану. Аббат де Латиль был доверенным лицом короля: от стихаря исповедника неотрывно памятование о г‑же де Поластрон *; сердце старого монарха помнит прелесть последних человеческих слабостей и сладость первых религиозных чувств.

Постепенно зала заполнилась: прибыли г‑н де Блакас, г‑н А. де Дамас, брат барона, г‑н О’Хежерти-старший, г‑н и г‑жа де Коссе. Ровно в шесть появились король с сыном; все ринулись к столу. Король усадил меня слева от себя; г‑н дофин сидел справа; г‑н де Блакас занял место напротив короля, между кардиналом и г‑жой де Коссе; остальные гости расселись, как попало. Дети обедают с дедом лишь по воскресеньям: король лишает себя единственной радости, возможной в изгнании, — тепла семейного очага.

Обед был скудный и не слишком вкусный. Король нахваливал рыбу из Влтавы, но она оказалась совсем нехороша. Четверо или пятеро слуг в черном бродили по столовой, словно послушники; дворецкого не было и в помине. Каждый сам брал кушанье с блюда, которое стояло перед ним, и предлагал другим. Король ел с охотой, просил передать ему яства и сам передавал то, что у него просили. Он был в хорошем расположении духа; страх его передо мной рассеялся. Разговор крутился вокруг избитых тем: говорили о богемском климате, о здоровье г‑жи супруги дофина, о моем путешествии, о том, что завтра Троицын день; ни слова о политике. Г‑н дофин сидел, уткнув нос в тарелку, и лишь изредка вступал в разговор, обращаясь к кардиналу Латилю: «Князь церкви, сегодня утром читали Евангелие от Матфея?» — «Нет, ваша светлость, от Марка».— «Как от Марка?» Тут вышел долгий спор насчет апостола Марка и апостола Матфея, и кардинал потерпел поражение.