После партии я отдал визит герцогу де Блакасу. «Королю, — сказал он, — угодно, чтобы мы побеседовали». Я отвечал, что, поскольку король не счел необходимым созвать совет, перед которым я мог бы изложить свои идеи касательно будущего Франции и совершеннолетия герцога Бордоского, мне сказать нечего. «У Его Величества больше нет совета, — отпарировал г‑н де Блакас с дребезжащим смешком и самодовольно взглянул на меня, — у него есть только я, один я».

Обер-гофмейстер имеет о себе самое высокое мнение — недуг всех французов. Послушать его, так он всезнающ и всемогущ; он выдал замуж герцогиню Беррийскую *, он распоряжается королями, он водит за нос Меттерниха, он держит за шиворот Нессельроде, он правит Италией, он высек свое имя на обелиске в Риме, у него в кармане ключи от конклавов, три последних папы обязаны ему своим возведением на папский престол; он так хорошо знает общественное мнение, он так хорошо соразмеряет свое честолюбие со своими возможностями, что, сопровождая г‑жу герцогиню Беррийскую *, испросил себе грамоту, назначающую его главой регентского совета, премьер-министром и министром иностранных дел! Вот каково понятие этих несчастных о нынешней Франции и нынешнем веке.

А ведь г‑н де Блакас самый умный и самый умеренный из всей шайки. В беседе он держится рассудительно; он никогда не вступает в спор: «Вы полагаете? Я не далее как вчера говорил то же самое. Мы с вами думаем совершенно одинаково!» Зависимое положение ему опостылело; он устал от дел, он мечтает жить в каком-нибудь забытом Богом уголке и почить там с миром вдали от света. Что до его влияния на Карла X, об этом не стоит и говорить; все думают, будто он подчинил себе короля: заблуждение! Он бессилен чего бы то ни было добиться от короля. Король не слушает его; утром он что-то отвергает, вечером принимает, не объясняя, отчего переменил мнение, и проч. Когда г‑н де Блакас рассказывает вам свои байки, он говорит правду, ибо он никогда не противоречит королю, но он говорит не всю правду, ибо он внушает Карлу X только те волеизъявления, которые отвечают желаниям короля.

Вдобавок г‑н де Блакас знает, что такое отвага и честь; он не лишен великодушия, его отличают преданность и верность. Вращаясь в высшем свете, он перенял повадки аристократов. Он родовит; он происходит из бедного, но древнего рода, отличавшегося в поэзии и в ратных подвигах. Его чопорные манеры, самоуверенность, строгое следование этикету помогают его господам хранить благородство, которое так легко утратить в несчастье: во всяком случае, в пражском музее негнущиеся доспехи поддерживают в стоячем положении тело, которое иначе рухнуло бы на землю. Г‑н де Блакас в меру деятелен, он быстро справляется со своими повседневными обязанностями; он любит порядок и точность. Он — знаток некоторых областей археологии, лишенный воображения любитель искусства и хладнокровный распутник; взволновать его не в силах даже его собственные страсти; такая невозмутимость была бы достоинством для государственного мужа, если бы не проистекала исключительно из веры в собственный гений, гений же этот подобной веры не заслуживает: в его владельце, так же, как в соотечественнике герцога де Блакаса Лавалетте, герцоге д’Эперноне *, чувствуется вельможа-неудачник.

Реставрация либо наступит, либо не наступит; если реставрация произойдет, г‑н де Блакас обретет должности и почести; если реставрации не произойдет, обер-гофмейстер останется при своем состоянии, хранящемся почти целиком вне пределов Франции; Карл X и Людовик XIX умрут, а он, г‑н де Блакас, состарится: дети его не покинут принца-изгнанника: им обеспечено звание знатных иностранцев при иностранных дворах: слава Господу и всем делам его!

Таким образом, выходит, что революция, которая возвысила и низвергла Бонапарта, принесла богатство г‑ну де Блакасу: не одно, так другое. Г‑н де Блакас с его каменным лицом, вытянутым и бесцветным, — могильщик монархии; он хоронил ее в Хартвелле, он хоронил ее в Генте, он еще раз похоронил ее в Эдинбурге и будет хоронить в Праге или в любом другом месте; он вечно караулит останки августейших покойников, как крестьяне, живущие у моря, вечно подбирают обломки потерпевших крушение кораблей, которые море выбрасывает на берег.

{Описание Праги; прощание Шатобриана с королем}

Я ехал в Прагу в большой тревоге. Я говорил себе: часто для того, чтобы погубить нас, Богу довольно бывает вверить нам наши собственные судьбы; Бог творит ради людей чудеса, но потом предоставляет людям действовать самостоятельно, ибо иначе ему пришлось бы править во плоти, люди же портят плоды его чудес. Преступление не всегда карается в этом мире: проступки караются всегда. Преступление имеет ту же бесконечную и общую природу, что и человек; суть его ведома одному небу, оно же порою и вершит над преступником свой суд. Иное дело — мелкие и случайные оплошности; они подлежат рассмотрению недалекого земного правосудия: поэтому нет ничего невозможного в том, чтобы люди строго покарали последние просчеты монархии.

Я говорил себе и другое: королевские семьи не раз совершали непоправимые ошибки, проникнувшись ложными представлениями о своей природе: они то почитают себя особами божественными и исключительными, то видят в себе простых смертных и частных лиц; в зависимости от обстоятельств они ставят себя то выше всеобщего закона, то в его рамки. Если они нарушают политические установления, то утверждают, что имеют на это право, ибо они — источник закона и их никак нельзя судить по общим меркам. Если они заблуждаются в домашнем быту, например, дают наследнику трона опасное воспитание, то на все возражения отвечают: «Частное лицо может обращаться со своими детьми, как ему заблагорассудится, а нам это не позволено?»

Да, вам это не позволено: вы не боги, но вы и не частные лица, вы — люди общественные, вы принадлежите обществу. Промахи короля пагубны не для одной королевской власти, они оборачиваются против страны в целом: король оступается и уходит, но разве может уйти целый народ? А ведь он тоже чувствителен к боли; разве люди, сохранившие верность отсутствующей монархии, жертвы собственной чести, не губят свою карьеру, разве не навлекают преследования на своих близких, разве не утрачивают свободу, разве не рискуют жизнью? Повторяю еще раз: королевская власть — отнюдь не частная собственность, это достояние общее, неделимое; от прочности трона зависит жизнь всех людей. Я боялся, что тревоги, неизбежные в несчастье, заслонят от монарха эти истины и он ничего не сделает, чтобы вовремя к ним вернуться.

С другой стороны, признавая огромные достоинства салического закона *, я не закрывал глаза на то, что слишком долгое правление одной и той же династии грозит серьезными неудобствами и народам и королям: народам — потому что оно слишком тесно сплетает их судьбу с судьбой королей; королям — потому что вечная власть пьянит их; они отрываются от жизни; всякий, кто не преклоняет перед ними колен, не приносит им смиренные просьбы, не заверяет их в нижайшем почтении, кажется им святотатцем. Несчастье ничему их не учит; беда в их глазах всего лишь грубая плебейка, обходящаяся с ними без должной почтительности, а катастрофы — не более чем дерзость.

К счастью, я ошибся: Карл X избежал тех возвышенных заблуждений, что рождаются на вершине общества; он, как я увидел, предавался лишь заблуждениям заурядным и пребывал в уверенности, что несчастье обрушилось на него неожиданно — ошибка более простительная. Все врачует самолюбие брата Людовика XVIII: он видит, как рушится политический мир, и не без оснований приписывает это крушение своей эпохе, а не своей особе: разве Людовик XVI не погиб? разве республика не пала? разве Бонапарту не пришлось дважды покинуть театр своей славы и разве не умер он в плену на далекой скале? Разве европейские троны не находятся под угрозой? Неужели же он, Карл X, мог сделать больше, чем все эти низвергнутые правители? Он искал защиты от врагов; донесения полицейских агентов и настроения, царившие в обществе, служили ему сигналом опасности: он взял инициативу в свои руки; он не стал ждать, пока начнут наступать другие, а пошел в наступление сам. Разве герои трех мятежей не признали, что плели заговор, что в течение пятнадцати лет ломали комедию? Ну что ж! Карл счел своим долгом сделать усилие; он попытался спасти французскую законную монархию, а с нею и монархию европейскую; он вступил в бой и проиграл; он пожертвовал собою во спасение монархий; вот и все: Наполеона настигло Ватерлоо, Карла X — июльские дни.