При Фридрихе II, курфюрсте Бранденбургском по прозвищу Железный Зуб, при Иоахиме II, которого отравил еврей Липпольд, при курфюрсте Иоганне Сигизмунде, присоединившем к своим владениям герцогство Прусское, при Георге Вильгельме Нерешительном, который, отдавая врагу свои крепости и позволяя Густаву Адольфу любезничать со своими придворными дамами, говорил: «Что поделаешь? У них пушки»; при Великом курфюрсте, который вступил во владение страной, где не росла трава, ибо вся земля была покрыта пеплом, и принял татарских послов, при которых переводчиком состоял человек с деревянным носом и отрезанными ушами; при его сыне, первом короле Пруссии, который оттого, что жена однажды слишком резко разбудила его, испугался, заболел и умер, — при всех этих монархах, если судить по мемуарам, частная жизнь составлялась из одних и тех же повторяющихся эпизодов.

Фридрих-Вильгельм I, отец великого Фридриха, человек суровый и чудаковатый, был воспитан беженкой г‑жой де Рокуль: молодая женщина, которую он полюбил, не сумела смягчить его нрав; гостиная его пропахла табачным дымом. Он назначил шута Гундлинга президентом Королевской берлинской академии; он заточил своего сына в крепость Кюстрин и на глазах у юного принца отрубил голову Кватту: вот частная жизнь того времени. Фридрих Великий, взойдя на престол, влюбился в итальянскую танцовщицу Барбарини — то была единственная женщина, с которой он имел дело: женившись на принцессе Елизавете Брауншвейгской, он в первую брачную ночь удовольствовался игрой на флейте под окном супруги. Фридрих любил музыку и обожал стихи. Интриги и эпиграммы двух поэтов, Фридриха и Вольтера, смущали покой г‑жи де Помпадур, аббата де Берни и Людовика XV. Графиня Байрейтская принимала во всем этом участие с любовью истинно поэтической. Литературные собрания в покоях короля, собаки на нечистых креслах, концерты перед статуей Антиноя *, парадные обеды, бесконечные философствования, свобода печати вперемешку с палочными ударами, омары и паштет из угрей, уморившие великого старца *, жаждавшего жить, — вот чем была заполнена частная жизнь в ту эпоху словесности и сражений. И все же Фридрих сообщил Пруссии новую жизнь, создал противовес Австрии и переменил все политические связи и интересы Германии.

При его преемниках наступает пора Мраморного дворца, г‑жи Риц и ее сына, графа Александра де ла Марша, пора баронессы Штольценберг, любовницы маркграфа Шведа, а прежде комедиантки, принца Генриха с его подозрительными друзьями * и соперницы г‑жи де Риц девицы Фосс, пора маскарадной интриги между юным французом и супругой одного прусского генерала *, наконец, пора г‑жи Ф.., о чьих похождениях можно прочесть в «Тайной истории Берлинского двора»; кто знает эти имена? кто вспомянет наши? Нынче в столице Пруссии разве что восьмидесятилетние старцы еще не забыли это сошедшее со сцены поколение.

{Общение с Вильгельмом фон Гумбольдтом и Адальбертом фон Шамиссо; светская жизнь в Берлине}

5.

Мои первые депеши. — Г‑н де Бонне

Около 13 января я послал министру иностранных дел свою первую депешу. Я легко свыкся со своими новыми обязанностями: отчего бы и нет? Разве Данте, Ариосто и Мильтон преуспели в политике меньше, чем в поэзии? Конечно, я не Данте, не Ариосто и не Мильтон, однако, прочтя «Веронский конгресс» *, Европа и Франция могли убедиться, на что я способен.

Мой предшественник в Берлине отзывался обо мне в 1816 году точно так же, как отзывался о г‑не де Ламете в стишках, которые накропал в начале революции *: тому, кто столь любезен, не стоит хранить свои донесения; не стоит также, не имея таланта дипломата, изъясняться с непосредственностью приказчика. Времена нынче таковы, что ветер может перемениться; того и гляди, человек, которого вы столь гневно клеймили, займет ваше место и, поскольку первейшая обязанность посла — знакомство с архивами посольства, немедленно наткнется на ваши донесения, где ему достается по первое число. Впрочем, что тут говорить! высокие умы, трудившиеся ради торжества правого дела, были слишком заняты, чтобы входить в такие подробности.

{Отрывки из донесений г‑на де Бонне}

15 октября 1816 года г‑н де Бонне сообщал: «Точно таким же образом обстоит дело с мерами, принятыми г‑ном герцогом 4 и 20 сентября *: обе нашли в Европе единодушное одобрение. Удивительно лишь одно: чистейшие и достойнейшие роялисты продолжают восторгаться г‑ном де Шатобрианом, несмотря на то, что он опубликовал книгу, где доказывает, что отныне, согласно Хартии, король Франции обладает лишь нравственным авторитетом, собственной же воли у него нет и влияние его ничтожно. Если бы подобные идеи высказал кто-либо иной, те же роялисты не без оснований сочли бы этого человека якобинцем».

Так меня поставили на место. Впрочем, это хороший урок; такие уроки укрощают нашу гордыню, показывая, что станется с нами, когда нас не станет.

Читая депеши г‑на де Бонне и некоторых других послов, душой принадлежавших дореволюционной эпохе, я понял, что они не столько обсуждали дипломатические дела, сколько пересказывали анекдоты о светских людях и придворных: депеши их напоминают либо льстивый дневник Данжо, либо сатирический дневник Таллемана. Неудивительно, что занимательные письма моих коллег приходились более по душе Людовику XVIII и Карлу X, нежели мои серьезные послания. И я, подобно моим предшественникам, мог бы посмеиваться и язвить, однако время, когда скандальные происшествия и мелочные интриги были неразрывно связаны с делами, прошло. Какую пользу принес бы я своему отечеству, нарисовав портрет г‑на Гарденберга, красивого старца, седого как лунь, глухого как тетерев, самовольно отправлявшегося в Рим, находившего во всем забаву, верившего во всевозможные химеры и под конец жизни предавшегося магнетизму под эгидой доктора Корефа? — я не раз встречал его на прогулке в уединенных уголоках; он трусил верхом в компании дьявола, медицины и муз.

Это презрение к легкомысленным корреспонденциям продиктовало мне следующие слова в письме к г‑ну Пакье за № 13 от 13 февраля 1821 года:

«Я нарушил обычай и не стал описывать вам, г‑н барон, приемы, балы, театральные представления и проч.; я не стал докучать вам быстрыми зарисовками и бесполезными эпиграммами; я попытался отделить дипломатию от сплетен. Эпоха обыденного настанет вновь, когда придет конец царству необычайного; пока же описывать следует лишь то, чему суждена жизнь, а нападать лишь на то, что сулит нам опасность».

{Берлинский парк; знакомство с герцогиней Кумберлендской и переписка с нею; ее письма к Шатобриану; депеши Шатобриана из Берлина; начало работы над «Запиской» по история Германии; Шатобриан приезжает в Париж, узнает здесь об отставке Виллеля и из солидарности со своими единомышленниками-роялистами также подает в отставку; вскоре Виллель возвращается в правительство, на этот раз в качестве министра финансов, а Шатобриан получает назначений послом в Лондон}

Книга двадцать седьмая

{Депеши Шатобриана из Лондона; английские государственные деятели}

2.

(…) Заседание парламента

{Беседа Шатобриана с Георгом IV}

В Англии каждый изъясняется, как может; адвокатской говорильни здесь нет и в помине; у всякого оратора свой тон и своя манера. Всякого выслушивают со вниманием; пускай речь дается оратору с трудом, пускай он заикается, спотыкается, ищет слова — это никого не смущает; достаточно ему выговорить несколько здравых фраз, и аудитория находит, что он произнес a fine speech[102]. Эти люди остаются такими, какими создала их природа, и в конце концов располагают к себе; они прогоняют скуку. Впрочем, на трибуну поднимается лишь горстка лордов и членов палаты общин. У нас все иначе: мы всегда чувствуем себя героями дня, мы с важным видом болтаем и размахиваем руками, как марионетки. Переход от скрытной и молчаливой берлинской монархии к публичной и шумной монархии лондонской принес мне много пользы: контраст двух столь различных народов наводит на поучительные размышления.