— Если будут затруднения на Перекопе, то коннице во что бы то ни стало нужно прорваться в тыл белым через Сиваш, — закончил он.
Буденный и Ворошилов вместе с Фрунзе долго еще обсуждали план последних боев за перешейки.
Иностранные специалисты удивлялись и разводили руками: по колено в воде, под ураганным огнем белой артиллерии, под перекрестным пулеметным огнем наши герои бойцы с упорством шли навстречу врагу, брали неприступный Турецкий вал. Когда залило водой телефонный провод, проложенный по дну гнилого Сиваша, рота связистов Пятьдесят первой стрелковой дивизии В. К. Блюхера совершила изумительный подвиг: по пояс в ледяной соленой воде, под страшным обстрелом стояли связисты цепью и держали провод в руках. Вода поднималась, дошла до шеи, а связисты не бросали провод. Михаил Васильевич Фрунзе сказал командирам:
— Я увижу вас на валу или не увижу совсем.
И он увидел своих командиров и бойцов на Турецком валу. Они преодолели глубокий и широкий ров, три линии неприятельских окопов, блиндажи и колючую проволоку. Первая Конная хлынула через Перекоп и погнала Врангеля. Были заняты Симферополь, Бахчисарай. Бойцы Первой Конной увидели море, севастопольские бирюзовые бухты, мраморные белые пристани, белые, из инкерманского камня, дома. На горизонте виднелись дымки пароходов. Это удирали врангелевские войска.
Через несколько дней Фрунзе докладывал Владимиру Ильичу Ленину:
«Армии фронта свой долг перед Республикой выполнили. Последнее гнездо российской контрреволюции разорено, и Крым вновь станет Советским».
Преданность наших бойцов партии и Советской власти оказалась сильнее всех преград и препятствий, возведенных инженерами Антанты.
«Своими бессмертными подвигами, — писал товарищ Фрунзе, — Первая Конная армия заслуживает величайшую славу и уважение не только в сердцах и глазах пролетариев Советской России, но и всех остальных стран мира. Имя Первой Конной армии, имена ее вождей товарища Буденного и товарища Ворошилова известны всем и каждому. И, пока будет существовать грозная сила Первой Конной, наши враги не раз и не два призадумаются, прежде чем рисковать новой авантюрой. О сохранении же этой силы позаботится вся наша Советская земля».
Победа была одержана.
«Наша армия, — писал товарищ Ворошилов, — за один год своего существования сделала очень много. Не только Республика и друзья, но и наши злейшие враги признали за Первой Конной армией огромные заслуги.
Дело будущего историка подтвердить, может быть, кое-что прибавить к славе нашей армии или умалить, опровергнуть. Однако одно несомненно: врагов Республики, коммунизма Первая Конная армия неизменно била и била жестоко, беспощадно. Воронеж, Майкоп и Замостье, подступы Львова, Чонгарский полуостров и затем Бахчисарай. Вот, грубо, линия движения Первой Конной армии за один год. Это примерно равняется, если учесть все кривые наших переходов, около 6000 верст. Таким образом, на каждый день года приходится 17 верст перехода. Если принять во внимание погоду: холод, жару, слякоть, дожди, невероятную удушающую пыль — далее, если не забывать, что красные бойцы не всегда были как следует одеты и обуты, станет ясно каждому, какую славную, но и безмерно тяжелую дорогу проделала в один год Конная армия».
Почти не отдохнув в Крыму, Первая Конная снова двинулась в поход. На этот раз надо было помогать украинским крестьянам в борьбе против контрреволюционных шаек Махно.
Махновские банды были очень подвижны. Бандиты разъезжали на быстрых тачанках, прятались в деревнях, в стогах сена. Кулачье помогало им. Махновцев было около пяти тысяч.
Конная армия быстро разгромила белобандитов. В боях с Махно погиб храбрый начдив Пархоменко. Его окружило двести всадников. Пархоменко яростно отбивался. К нему подскакал Махно и крикнул:
— Начдив?
— Да, я начдив рабоче-крестьянской Красной Армии, — ответил Пархоменко, — а ты бандит!
Он отстреливался до последнего патрона и был зарублен бандитами.
А через несколько дней остатки махновцев были добиты, и Махно бежал через Днестр в Румынию.
Шестая Чонгарская дивизия приступила к восстановлению разрушенных заводов и шахт в Кривом Роге.
Весной вся дивизия помогала крестьянам сеять хлеб.
В конце мая Конармия ушла на Кубань и на Северный Кавказ.
Я из Армавира уехал в Москву на девятимесячные военно-академические курсы. Это было в 1922 году.
В Москве стояла суровая зима, общежитие не отапливалось. Ели селедку с картошкой, занимались, сидя в полушубках и валенках. Учиться было трудно — честное слово, драться с противником в ту пору мне было гораздо легче.
Но я хорошо помнил один эпизод из своей жизни. Однажды, когда опасность грозила левому флангу армии, я должен был доложить об этом командарму. Приехал я в штаб армии. Адъютант пригласил меня в кабинет командующего. Командарм спросил:
— Ну, рассказывайте, что у вас произошло?
Выслушав меня, командарм попросил подойти к карте, размеченной какими-то пестрыми маленькими флажками, и указать место, где был бой. Ошарашенный видом карты, в которой ничего не понимал, и обилием флажков, я ткнул пальцем в первое попавшее место. Видя, что командарм удивленно на меня смотрит, решительно показал на противоположный конец карты. Успеха и тут не получилось.
Командарм вышел из-за стола и задал мне вопрос:
— Как же это так? Воюете вы хорошо, а карты не можете читать?
Водя пальцем по карте, командарм рассказал мне обстановку. Я смотрел и ничего в ту минуту не понимал. Чувствовал себя неважно; решил, что лучше ходить в самые большие конные атаки, чем по карте показывать.
После беседы командарм пожал мне руку и, улыбнувшись, пожелал успехов:
— Действуйте решительней, Городовиков! Партия требует, чтобы победа была обеспечена.
И, уже когда я был в самых дверях, до меня донеслись последние слова, сказанные командующим:
— Главное, не падайте духом! И учитесь.
И вот теперь я решил учиться во что бы то ни стало. И одолел учебу. А окончив военно-академические курсы, вернулся в свою дивизию.
Я был пять раз ранен и один раз контужен. Гражданская война закончилась. Я командовал Червонным казачьим корпусом. Все чаще я стал подумывать, как бы мне поступить в военную академию.
Пока разрешался вопрос, я усиленно готовился к экзаменам.
— Трудновато вам будет, Ока Иванович, — говорили сослуживцы.
— А воевать разве не трудно?
— Воевать — другое дело, а вот грызть гранит науки — посложнее.
— Как-нибудь разгрызу. У меня зубы крепкие, — храбро отвечал я.
Однако как я ни храбрился, а у меня нет-нет да и появлялось сомнение: а вдруг академия мне будет не по зубам? Что же тогда делать? Бросить? Уехать? Нет, это будет непоправимая ошибка. Позор мне, старому кавалеристу.
Я старался отогнать невеселые мысли и говорил сам себе: «Дороги назад нет. Взялся за гуж, не говори, что не дюж!»
Но тут привязывалась новая мысль:
«Чапаев был русский, ему во много раз было легче учиться, а все же не выдержал, уехал из академии».
И на это я сам себе отвечал:
«Чапаев уехал не потому, что было трудно учиться, а потому, что надо было продолжать воевать. Теперь фронта нет, я могу учиться спокойно».
На этом и оканчивались мои размышления.
Осенью, в начале августа, я получил долгожданное предписание отправиться в Москву, в Академию имени Фрунзе, на особый факультет.
Распрощавшись с командирами и бойцами Червонного корпуса, я уехал в Москву.
В академию прибыл и Семен Михайлович Буденный.
На полях Дона, Ставрополья, Кубани, Волыни, Таврии он увлекал за собой бойцов на героический подвиг. Здесь, в академии, он вместе с другими прославленными командирами сел за парту и развернул тетради для записи лекций.