Я вбежал в дом.

Оказалось, хозяйка уронила большую сковороду на цементный пол, и это мы приняли за выстрел.

Когда я доложил сотенному, командир нахмурился и приказал трогаться в путь.

— Эх, Городовиков, — сказал он мне сердито, — промазал ты случай получить награду. Я бы тебя лично представил.

Я оторопел. За какой подвиг я бы мог получить награду? За убийство беззащитных людей и ребятишек?

Впоследствии мне не раз приходилось присутствовать и при обысках, которые производили жандармы. Жандармы избивали мирных жителей и допытывались, где спрятано оружие. Царская служба мне совсем опротивела.

Какой радостью было для меня освобождение от злой солдатчины! Ведь за четыре с половиной года службы я ни разу не был в отпуску.

Мы, отпускники, в конном строю прибыли в Люблин. Снова погрузились в теплушки и в несколько дней доехали до Новочеркасска. Родина была близка, осталось сто пятьдесят километров.

Конь нес меня степной дорогой. Я вдыхал чудесный воздух родных степей. Проезжал знакомые сальские станицы, ночевал у казаков и крестьян. Наконец на третий день поздно вечером увидел огни родного хутора. Пока добрался до хутора, огни погасли. Я никак не мог найти своей кибитки, наполовину зарывшейся в землю. Доехал до ветряка, три раза объехал хутор, наконец нашел свою кибитку. Привязал коня, нащупал дверь, больно стукнулся головой о низкую притолоку. Родные зажгли огонь. Я был дома!

Мать от счастья плакала и не могла насмотреться на мои блестящие нашивки. Еще бы! Я вернулся домой в чине старшего урядника, во всем обмундировании и со своей лошадью!

После первых объятий мне рассказали о станичных делах. Ни одного из моих сослуживцев, ушедших раньше по воле лекаря из полка, не осталось в живых. Снадобье полкового лекаря и после ухода из казарм продолжало свое губительное действие: тринадцать «счастливцев» умерли от медленного отравления и разрушения организма.

Вернувшись со службы, я решил, как говорится, «людей посмотреть и себя показать». В праздничный день, вечером, начистив до блеска сапоги, я отправился в харчевню. В те времена только в харчевне можно было встретить знакомых, посудачить, узнать все станичные новости.

На огонек харчевни, как мошкара, собирались станичники. В харчевне было полно народу. Место найти было почти невозможно. За одним из столов сидел коренастый унтер-офицер в форме драгунского полка. Лихо сдвинув набекрень фуражку, он растягивал двухрядную гармонь. Унтер поглядел на меня веселыми глазами, поманил пальцем и сказал:

— Место ищешь, казаче? Садись!

Мне, калмыку-казаку, унтер-офицер предлагает место у своего стола! Я удивился, но подошел.

За одним из столов сидел коренастый унтер-офицер в форме драгунского полка с двухрядной гармонью.

— Ты кто такой? — спросил унтер.

— Я Городовиков. Живу здесь, на хуторе, вернулся со службы.

— Ну, а я тоже вернулся со службы. Драгун Семен Буденный. Садись.

Раньше я Буденного не встречал, но о такой фамилии слышал. Знал, что семья их живет в станице Платовской, да еще говорил кто-то, что они иногородние и от бедности переселились сюда из Воронежской губернии.

— В казачьих частях служил? — спросил унтер и сразу же неодобрительно отозвался о казачьих частях.

Я не остался в долгу:

— Ну-ну, ты полегче! Драгун-то я скольких за ногу на маневрах с коня стащил! Слыхал, про драгун даже пословица есть: «Стой, остановись! Драгун с коня упал!»

Унтер-офицер не обиделся. Он рассмеялся и сказал, что хоть казаки и лихие рубаки, но у них нет шпор. А у драгун есть и шпоры и кавалерийское седло. Унтер стал хвалить свой род войск, а я, конечно, стал хвалить свой. Разговор зашел о военной службе. Тут мы уже перестали спорить. И драгун и казаков одинаково плохо кормили, одинаково обворовывали офицеры. Обругав царскую службу, Семен Михайлович запел песню. Пел он хорошо. Под звуки гармошки он запевал одну за другой песни и прибаутки, а песен и прибауток у него, видно, был неистощимый запас. Наконец он заиграл плясовую. Казаки расступились, и я пустился вприсядку. Надо сказать, в дни молодости плясал я лихо. Пляска моя вызвала всеобщее одобрение.

Поздно вечером мы расстались, пообещав друг другу встретиться в следующее воскресенье.

Так началась наша дружба. Мы стали запросто захаживать друг к другу. Семен Михайлович жил с матерью и отцом в маленькой хатке на окраине станицы.

— Служишь, служишь, — говорил он, — а придешь домой — ни земли нет, ни хозяйства. За хату налог плати, за корову налог плати, за курицу плати...

Жизнь иногородних среди богатого казачества была тяжелой. Придя в «вольные» степи, иногородние чувствовали себя отщепенцами. Селились они по окраинам станиц, лепили мазанки, и лишь немногие, арендуя землю, с трудом обзаводились хозяйством. Большинство батрачило у казаков-богатеев. Конечно, никаких прав иногородние в станице не имели. Богачи их обкладывали непомерными налогами. Например, если обзаводился кто коровой, брали налог — пятерку с головы.

Между богатым казачеством, казачьей беднотой и иногородними извечно шла непримиримая вражда. Часто неприязнь перерастала в кулачные схватки и кровавые побоища.

Помню, Буденный не раз говорил:

— Почему так получается на свете? У нас и клочка земли нет, а у богатеев коннозаводчиков в Сальских степях сколько земли гуляет! Несправедливо!

Среди крестьян и бедных казаков Семен Михайлович пользовался непререкаемым авторитетом знающего человека. Ему часто приходилось выступать перед богачами представителем от бедноты во всех щекотливых делах, во всех спорах.

Самым сложным был налоговый вопрос. Решался он обычно так: собирались казаки на сход, богачи рассаживались чинно на скамейках, а молодежь и беднота устраивались позади всех. В полной парадной форме приходил станичный атаман. Он важно, не сгибаясь, раскланивался на все четыре стороны и объявлял сход открытым.

Богачи обычно старались провести высокий налог. А мы, станичная голь, изыскивали всяческие лазейки и возможности как-нибудь скостить сумму налога. Тут пускались в ход все средства, чтобы уломать богачей.

Самым магическим средством была горилка. Буденный начинал так: выходил к народу и, прежде чем сказать слово, нарочито громко просил подсобить ему снять с телеги бочонок водки. Неведомо откуда появлялись кружки. Бочонок быстро опорожнялся.

— После горилки душа богачей ласковей становится, — говорил Буденный и начинал доказывать, что требуемую сумму налога внести никак невозможно.

После Семена Михайловича я, как коренной житель, просил слова и убеждал сход уважить просьбу.

Сход соглашался снизить налог.

Мы с Буденным стали большими друзьями.

В жаркий июльский день я обучал на плацу ребятишек военному делу. Вдруг у станичного правления поднялась суматоха. На взмыленном коне прискакал гонец. На крыльцо вышел станичный атаман. Гонец отдал ему пакет с сургучными печатями.

Гонец с пакетом — необычное явление для станицы. Подгоняемые любопытством, казаки спешили к правлению. Гонца засыпали вопросами. Свернув толстую махорочную цигарку, он сплюнул и как ни в чем не бывало сказал:

— Война! С немцами будем биться.

Слово «война» было страшное. Оно мгновенно облетело все хаты.

В станице сразу запричитали бабы, будто по десятку покойников; загудел набат, созывая станичный сход.

Писарь прочитал собравшимся приказ. Все стояли молча, с обнаженными головами. Вышел станичный атаман и, нарочито неестественно выпятив грудь колесом, произнес речь, закончив ее словами, знакомыми казаку с малых лет:

— За веру, царя и отечество!

Казаки расходились со схода молчаливые и угрюмые.