Он взглянул на пленного. Тот сидел, закинув голову, глядя в безоблачное небо. Карпов невольно тоже взглянул вверх. В небе чертил широкие круги коршун.
Казалось, он наслаждается, невесомо паря в мирной синеве неба, и будет так кружить, пока последний луч солнца не скроется за соснами далекого бора. Но вдруг, точно его внезапно пронзила пуля, хищник рухнул в чащу.
- Стервятник! - произнес словак. - Высмотрел добычу. Подлая птица!
В этом белобрысом словаке было что-то неуловимо отличающее его от других пленных. «Он мог и не сказать о пакете, - подумал Карпов, - и тогда…» От мысли, что могло бы случиться, Карпову стало страшно. С особой остротой он понял, беда надвигается с каждой секундой, а он бездействует…
- Значит, утверждаешь, что ты коммунист? - обратился Карпов к пленному.
- Да! Да! Коммунист! Поверьте!
- Давно?
- С тридцать шестого года…
- Докажи, что не врешь.
- Как? Как мне доказать! - словак опустил голову.- Мой партийный билет спрятан в Братиславе, в надежном месте…
- Сейчас сбегаю проверю!-зло процедил Карпов. - Отвечай, кто возглавляет коммунистическую партию Словакии?
- Наша партия в подполье. Но я знаю, что во главе ее стоит товарищ Вильям Широкий.
- Гимн коммунистов знаешь?
- «Интернационал»? - по лицу словака скользнула удивленно-радостная улыбка. - Конечно, знаю! Как же мне не знать «Интернационал»?!
- Тогда пой! Пой «Интернационал».
- Но я могу только по-словацки, по-чешски, а по-немецки я слов не знаю…
- Пой по-чешски, но негромко, совсем тихо,- Карпов настороженно взглянул в сторону шоссе.
- Да, да, понимаю! Но я хочу петь свой гимн стоя… Это же - гимн! - Не дожидаясь разрешения, он легко поднялся с земли и тихо запел.
Федор, который ничего не понял из разговора комиссара с пленным, вздрогнул.
- Молчать! - крикнул он, и вдруг до него дошло, что пленный поет «Интернационал». Что это? Неужели от страха немец сошел с ума? Федор взглянул на комиссара и заметил, что губы Карпова беззвучно шевелятся. «Комиссар тоже поет»,- догадался Федор. Чужие слова стали такими понятными, такими знакомыми, точно пленный пел по-русски. Это было какое-то чудо! И, сам того не замечая, Федор тоже запел неслышно:
Словак умолк, но продолжал стоять.
- Садись, - сказал Карпов.
Он вытащил из нагрудного кармана чистый лист бумаги, огрызок карандаша и переписал текст захваченного приказа. Потом вложил приказ в конверт и сел рядом с пленным.
- Послушай, - сказал Карпов. - Я тебе верю. Верю, что ты ненавидишь фашистов. Но слова, не подкрепленные делами, никому не нужны. Готов ты доказать делом, что хочешь бороться вместе с нами?
- Клянусь!
- Федор, развяжи ему руки.
Федор стоял на месте, не понимая, что происходит, почему, вместо того чтобы скорее возвращаться в лагерь, комиссар ведет бесконечные разговоры с фрицем, да еще приказывает развязать ему руки.
- Ты слышал приказ? - Таким сердитым Федор еще не видел своего комиссара.
Федор хмуро подошел к пленному и сорвал с его рук ремень. Словак резко вскинул кулак к плечу:
- Рот фронт!
Карпов не ответил.
- Поедешь сейчас в Ряжевск, - сказал он. - Вот тебе твой пакет. Передашь его, как приказано, гаупт-штурмфюреру Лангу. Понял?
- Этого нельзя! - испуганно сказал словак. - Я не могу.
- Почему?
- Пакет распечатан… порван. Меня предадут военно-полевому суду… Расстреляют…
- Без риска не обойтись. Но я надеюсь, мы проведем гестаповцев. Слушай внимательно. Скажешь Лангу, что попал в засаду. На спасенье надежды не было. Партизан трое, ты-один. В этот смертельный миг ты думал не о себе. Ты думал о фюрере, о победе великой
Германии! Ты не мог допустить, чтобы секретный приказ попал в руки русских. Ты решил уничтожить пакет. Отстреливаясь, ты разорвал конверт, и в это время на шоссе послышался грохот танка. Партизаны испугались, бросились в лес. А ты, боясь, что опоздаешь с доставкой срочного пакета, помчался, не дожидаясь танка…
Комиссар понимал рискованность своего плана, но иного выхода сейчас не видел.
- Я сделаю все, что прикажете. Но если мне поверят, тогда… - светлые брови пленного сошлись на переносице, скорбная морщина пересекла высокий гладкий лоб. - Значит, я все равно останусь в немецкой армии?! Но я не хочу! Я не буду больше драться с русскими!
Карпов положил руку на плечо словака.
- Если тебе поверят, ты сегодня же будешь в партизанском лагере.
- Каким образом?
Карпов взглянул на часы.
- Сейчас около восьми. В Ряжевске ты будешь не позже половины девятого. Вручишь пакет и сейчас же отправляйся обратно. Скажешь, что таков приказ штурмбаннфюрера. Я буду ждать тебя здесь до одиннадцати часов. Понял?
- Так точно, товарищ. Только бы они поверили,- он с надеждой смотрел на Карпова, стараясь в его уверенности обрести мужество.
- Надо, чтобы поверили. Не так уж умны немцы. Неужели мы глупее их?! И хитрости нам у них не занимать. Все кончится хорошо. Ручаюсь! Через полчаса сам убедишься в этом…
Карпов говорил так горячо, так уверенно, что словак успокоился и даже нашел в себе силы улыбнуться.
- Федор, отдай товарищу автомат, - сказал Карпов.
Федор еще крепче сжал автомат и остался недвижим.
- Ну!! - строгий взгляд комиссара заставил его выполнить приказ.
Когда словак привычным жестом вскинул автомат, Карпов спросил:
- Как твое имя?
- Ян Лукач.
- Так вот, помни, Ян: я тебя жду. Верь мне: сегодня ты попробуешь нашей партизанской каши. А сейчас ты должен расстрелять почти все патроны. И это еще не все. Ты же попал в засаду, отстреливался, валялся в кювете, ползал по земле. Подумай, какой у тебя должен быть вид!
…Через несколько минут словак стал неузнаваем. Без пилотки, в разорванной, грязной одежде, он вывел свой мотоцикл на шоссе, вскочил в седло, и частый перестук мотора забился о стволы старых сосен.
В командирской землянке тускло чадила коптилка. Люба сидела на скамье, а командир легкими неслышными шагами мерил свое подземное жилище: пять шагов вперед, пять шагов назад…
В полумраке лицо командира разглядеть было трудно. Любе хотелось увидеть его глаза, потому что Федор утверждал, что глаза у командира зеленые, а Люба была уверена, что зеленых глаз у людей не бывает. Но командир, не переставая, ходил из угла в угол, и в неровном свете коптилки невозможно было разглядеть заросшее бородой лицо.
- Значит, сколько тебе лет? - Любу удивил его молодой голос. До сих пор ей не приходилось разговаривать с командиром. Она видела его только издали, и, оттого что лицо его заросло густой русой бородой, командир казался ей стариком. - Сколько же тебе лет?
- Четырнадцать.
Продолжая ходить, он вытащил кисет, свернул закрутку.
- Где ты училась перед войной?
- В ряжевской школе. Не в самом Ряжевске, а в слободке.
- А почему не в Ясенках? Ты же пришла к нам из Ясенок.
- В нашей деревне только четырехклассная школа. Я как в пятый перешла, меня и увезли в слободку.
- У кого ты жила там?
- У тети Клавы. У маминой сестры. Маму кулаки убили в коллективизацию. Они моему отцу мстили…
- Отец в армии?
- На фронте. В Ясенки я приехала на каникулы двадцатого, а двлдцать второго - война! Пять дней только и прожила с папой. В армию ушел… А мне велел обратно к тетке Клаве пробираться. От Ясенок до Ряжевска недалеко - сорок километров…
- А ты не поехала?
- Не поехала. Осталась у дедушки.
- Почему отца ослушалась?
Люба замялась. Командир, перестав мерить землянку, остановился.
- Я тетю Клаву не люблю, - сказала Люба едва слышно. - Сама не знаю почему, а только не люблю, и все тут…
- Это бывает, - командир снова зашагал из угла в угол. Казалось, его не удивил Любин ответ. - Ну, значит, осталась в Ясенках, а потом?