- Тетя Катя знает, что ты больна?

- Она ушла рано. Я не сказала ей… Ой, как мне холодно…

- Ты лучше вернись домой, Люся, а то совсем расхвораешься.

- Не могу… никак не могу. Сегодня я должна обязательно быть на месте…

Мы свернули на улицу Свердлова, и я заметил на телеграфном столбе выведенную красной краской маленькую цифру: «XXIV». Под цифрой стояло слово, которое я не понял: «Дзор!».

- Смотри! - сказала Люся. - Народ помнит… не забыл. И на афишной тумбе то же написано!

Действительно, и на афишной тумбе кто-то вывел красным слово «дзор!».

- «Дзор»? Что это значит?

- Бестолковый! - Люся перешла на шепот: «Дзор… Это же сокращенно: «Да здравствует Октябрьская революция!»

Да, наш город помнил, какой сегодня день. На другой улице мы увидели на заборе фашистский плакат. Неизвестный художник пририсовал вокруг шеи Гитлера удавку и написал на свастике большие буквы: «СНО!»

«Смерть немецким оккупантам!» - пояснила Люся.

Я огляделся. Ни одного прохожего. Еще рано.

- Подержи скрипку и следи, не появится ли кто…

Вытащив из кепки календарный листок, я накрепко прикол о л его кнопкой под надпись «СНО!».

- Бежим скорее! - Люся явно испугалась. - Мне нельзя рисковать.

- Мне тоже нельзя рисковать, - сказал я. - До десяти часов…

- Что «до десяти часов»?

- Нельзя рисковать. А потом, после десяти, можно…

- Не понимаю, что ты говоришь… - Она облизнула пересохшие губы и спросила: - Проводишь до аптеки?

- Конечно! «У меня в запасе вечность!»

- Тогда пойдем через Глухой переулок. С тобой мне не страшно.

- А без меня?

- Без тебя я хожу другой дорогой…

- Почему?

- Там ведь Васька живет. Я с ним оаз встретилась. .. он грозился…

- Как это - грозился?

- Грозился донести, что мой папа коммунист…

- У, гад! Попадись он мне!

- С тобой я не боюсь… Ты сильный.. . смелый…

Я взял ее за руку. Люся показалась мне такой слабенькой, такой беззащитной и одинокой, что, я и сам не знаю как, у меня вырвалось:

- Люсенька! Я так тебя люблю! Мы всегда будем вместе!

Она шла с полузакрытыми глазами, я услышал, как она тихо повторила:

- Всегда будем вместе…

Мы шли, боясь взглянуть друг на друга. Горячая ладонь Люси лежала в моей руке, и я с тоской подумал, что через несколько минут мы расстанемся до самого вечера. Я и не подозревал, что никогда больше ее не увижу.

Мы свернули в Глухой переулок и сразу перед нами возник Васька Пенов.

- Привет красным тимуровцам! - гаркнул он, осклабившись. - Встретились! Теперь можно и должок отдать, расплатиться!

- Не дури, Пенов! - Люся хотела обойти его, но он заступил ей дорогу.

- Не спеши! Сейчас твой до-ре-ми-фа-соль захрюкает. Получит сполна!

Я не испугался, я чувствовал, что Ваське со мной не справиться.

- Забыл про фонарь! - сказала Люся тяжело дыша. - Хочешь второй получить?

Васька царапнул Люсю бешеным взглядом, и тотчас же глаза его застыли на моей левой руке. Я понял подлый замысел Васьки - сделать меня калекой, чтобы я не смог больше играть. И тут же я вспомнил приказ Ивана Ильича: сегодня от восьми до десяти играть, во что бы то ни стало.

- Пойдем, Люся… - мой голос противно дрожал.- Я с ним завтра встречусь. Сейчас мне некогда, и ты опоздаешь…

Люся подняла на меня воспаленные глаза. В них застыли испуг и удивление.

- Ах, ему некогда! - Васька снова уставился на мою левую руку, и я невольно спрятал ее за спину. - А мне плевать, что тебе некогда!

И он ткнул меня кулаком в грудь.

- Отстань! - сказал я и опять услышал унизительную дрожь в своем голосе. - Чего пристал? Я тебя не трогаю…

- А я трогаю! - Васька ухмылялся, и от этого стало страшно. - Я трогаю! Получай!

Он ударил меня по лицу. Я отшатнулся, прикрываясь футляром, продолжая держать левую руку за спиной.

- Андрей!!! - В Люсином крике были растерянность, презрение, обида. - Андрей!

Новый удар Васьки свалил меня на землю. Скрипка отлетела в сторону. Васька не дал мне подняться. Ему удалось захватить в кулак пальцы моей левой руки.

- Проси прощенья! - прохрипел он, сдавливая изо всех сил мои пальцы. - Ну!

Я молчал.

- Ну!? Будешь просить прощенья?!

Мне послышался голос Ивана Ильича так отчетливо, словно он стоял рядом: «Ты должен завтра играть. Это - приказ».

- Прости… - Я задыхался от стыда.

- Громче! Чего шепчешь?! Пусть Люська слышит!

- Прости… - сказал я громче.

- Трус! - Это крикнула Люся. Отчаяние было в ее голосе. - Трус! Презираю!

Васька захохотал.

- Слышал? Теперь Люська видит, какой ты храбрец. Теперь хоть пойте, хоть играйте - мне плевать! Я свой должок отдал. С процентом!

Он отпустил меня и, сунув руки в карманы, зашагал пингвиньей походкой в дом с флюгером.

Я поднялся, не решаясь взглянуть на Люсю, и стал обтирать грязь с футляра рукавом куртки. Это было так глупо - заботиться сейчас о футляре. Но я не мог поднять голову, и все тер и тер черный футляр…

Боясь оглянуться, я ждал, что Люся заговорит первая. Но она молчала. Я вдохнул в себя воздух, как перед прыжком в воду, и обернулся.

Люси не было.

Ровно в восемь я стоял на своей рыночной скамье. Торговля и менка были в разгаре.

«Катюша», как всегда, привлекла слушателей. Я старался ни на кого не смотреть. Мне казалось, что все знают о моем позоре. Я играл «Катюшу», а в ушах звенел Люсин голос: «Трус! Презираю!»

«Расцветали яблони и груши», - выводил мой смычок, а мне чудились совсем другие слова. Их пел на мотив «Катюши» Люсин голос: «Презираю труса, труса, труса…»

Я оборвал песню и заиграл «За власть Советов». «Слушай, рабочий, война началася», - подпевал я себе, чтоб заглушить Люсин голос.

Кончив играть «За власть Советов», я исполнил увертюру из «Кармен» и несколько вальсов, потом, до перерыва, сыграл еще два раза «За власть Советов». Полицаев пока что поблизости не было.

Видя, что я укладываю скрипку в фултяр, слушатели начали расходиться.

Я сел на скамью, стараясь не вспоминать ни о Ваське, ни о Люсе, но я не мог сейчас думать ни о чем другом. «Я объясню ей, - успокаивал я себя. - Пойду к ней после десяти и объясню…»

На рынке в этот день все было как обычно. Людей сюда сгонял голод. Каждый пытался сменять поношенное тряпье на хлеб или картошку. Те, кому уже нечего было менять, стояли с протянутой рукой.

Поблизости, спиной ко мне, за базарным столом маячила торговка. Перед ней стояло ведро, наполненное картошкой. Отдельно на прилавке лежали три небольших картофелины. При виде их я почувствовал голод. «Если денег хватит, куплю у нее десяток», - подумал я.

Отдохнув немного, я опять заиграл «За власть Советов». Снова вокруг собрались люди. До сих пор не знаю, как случилось, что на этот раз я исполнил припев. Исполнил и сразу почувствовал, как встрепенулись слушавшие меня…

Стоявший рядом со мной инвалид на костыле вдруг тихо запел:

Смычок дрогнул в моей руке. Я вспомнил предупреждение Ивана Ильича - припева не играть. Никто, кроме инвалида, не осмелился запеть вслух старую боевую песню. Но я не сомневался: все, кто слушает меня сейчас, беззвучно повторяют про себя ее слова.

выкрикнул инвалид и поднял высоко свой костыль.

Я был счастлив. Я заставил этих людей вспомнить, какой сегодня день! Они слушают меня, и в глазах их нет в эту минуту ни страха, ни тоски!