- От кого ты ждешь приказа? Кому теперь приказывать, коли немцы уже в пригородах Ленинграда и жмут на Москву. Некому здесь приказывать…

- А кто приказал взорвать склад с немецким обмундированием? Кто приказывает расклеивать по ночам сводки Совинформбюро? Кто приказал у деревни Ивановской пустить под откос поезд с фашистами?

Мне показалось, что Иван Ильич не слушает меня, думая о чем-то своем.

- Ладно, не будем спорить,- сказал он наконец.- Приходи завтра на станцию.

- Зачем?

- Увидишь, какую силищу прут на восток немцы. Не устоять большевикам…

- Запугали вас фашисты!

- А ты не боишься?

- Я их ненавижу! И не боюсь, потому что знаю, чем война кончится. Помните, что сказал Александр Невский?

- Ну, что же сказал Александр Невский?

- «Кто с мечом к нам придет ‹-от меча и погибнет!»

- Сказать все можно. Нет, брат, плетью обуха не перешибешь. Завтра на станции сам увидишь…

- Не пойду я никуда!

- Мне нужно, чтобы ты пришел. Слышишь? Обязательно! В конце концов, можешь ты исполнить просьбу своего учителя?!

На станции было безлюдно; где-то на дальних путях маневрировал старый паровоз, оставляя за собой клубы черного дыма.

Иван Ильич суетился под навесом, около больших десятичных весов. Тут же высились аккуратно перевязанные фанерные ящики.

- Явился? Молодец! - сказал Иван Ильич. - Садись, сейчас я с этим делом покончу. Впрочем, помоги-ка мне. Надо взвесить все ящики и записать в накладную.

Я устал укладывать ящики на весы.

- Посылочки, - сказал Иван Ильич. - Маслице, сальце, сахарок, ну и вещички, конечно. Немцы посылают нах хаузе. Домой. Женам, деткам. Немцы, милый мой, очень детей любят, просто обожают…

- Вы зачем меня позвали? Хвалить фашистов? «Немцы любят детей!» Забыли Ивановскую? Что там наделали немцы?

- На память не жалуюсь - помню. Загнали людей в деревенскую церковь и сожгли. За связь с партизанами. ..

- А вы знаете, что там были ребята, даже грудные дети?..

- Я и говорю… Они русских детей сожгли, а вещички их аккуратненько собрали. Не пропадать же добру! А теперь отправляют их своим белокурым ангелочкам. В Германию. Дескать, носите, детки, на здоровье, слушайтесь мамочку, не забывайте папочку…

Иван Ильич говорил тихо, почти шепотом, но в голосе его была такая ненависть, что я мгновенно прозрел. Боже мой! Как я мог подумать, что он смирился с фашистами?! Но для чего же тогда он вел эти разговоры о немецкой мощи, об их победах? Неужели испытывал меня?

Иван Ильич повернул на весах какой-то рычажок и стал выписывать накладные.

- Помнишь, какое завтра число? - спросил он, не подымая головы.

- Седьмое ноября…

- Как ты отметишь его?

- Буду играть на рынке…

- Значит, станешь и в этот день пиликать вальсы Штрауса?

- Нет, завтра я буду играть русский романс… Старинный.

- В годовщину Октября - старинный романс? Это все, на что ты способен?

- Вы сначала послушайте. - Я начал тихонько высвистывать мелодию. - Догадались, в чем дело?

- Ничего не понимаю. Отметить Октябрь в тылу врага таким допотопным романсом! Ты, верно, не знаешь его слов. - Иван Ильич закатил глаза и тихонько запел противным фальцетом:

- Помню, такие слова пел дедушка, - сказал я.- А папа пел совсем по-другому. Надо только чуть-чуть изменить ритм и две-три ноты. Тогда получится не романс, а песня гражданской войны. Помните: «Слушай, рабочий, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся!»

Иван Ильич встрепенулся:

- Как же я, гриб замшелый, забыл эту песню? Я и припев помню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»! Но припева ты не играй. Припев на другой мотив, за него и в гестапо можно угодить.

- Посмотрю на месте, может, полицаев не окажется. Вот здорово будет! Сыграть в такой день боевую песню! Советскую! Чтобы все люди услышали!

- Молодец! Не ожидал от тебя! Впрочем, бывает, и веник стреляет! Теперь слушай. Завтра я на рынок не приду…

- Испугались того полицая? Скажите ему спасибо: никому ваша крутилка не нужна. Зря сапоги топчете!

Иван Ильич пропустил мои слова мимо ушей.

- Завтра к восьми на рынок придешь ты. Ровно в восемь начнешь играть «концерт» по моей заявке.- Он улыбнулся и метнул на меня быстрый взгляд.

- Какой концерт?

- Играй что хочешь. Нужно только одно: от восьми до десяти ты исполнишь… - Иван Ильич сунул руку в карман пальто, и я увидел на его ладони несколько фасолин. Он взглянул на них и сунул обратно. - За эти два часа ты исполнишь свой романс пять раз. Ровно пять, не больше не меньше. Припева играть не смей! Понял?

Раздался густой паровозный гудок. Иван Ильич вскочил, схватил метлу и вышел на платформу. Согнувшись по-стариковски, он шваркал метлой налево, направо, и казалось, совсем забыл обо мне.

Не останавливаясь, даже не замедляя хода, на восток пронесся бесконечный воинский состав. Груз на платформах был закрыт брезентом: там притаились танки и орудия.

Иван Ильич вернулся хмурый, озабоченный.

- Видел?

Я молча кивнул головой.

- Романс будешь играть не пять, а шесть раз.

- А почему вы раньше сказали - пять?

- Никаких вопросов! И, пожалуй, пора тебе уходить. Ни пуха ни пера! Помни: будешь играть шесть, а не пять раз. Это не просьба, а приказ. Иди голубчик.

С вечера я долю не мог заснуть, когда же наконец забылся, мне приснилось, что я пришел на рынок без скрипки. Уже восемь часов, надо играть, а скрипки нет. А Васька стоит в толпе, строит рожи и смеется надо мной.

Проснувшись, я не сразу понял, что все это мне только привиделось. Часы-ходики показывали шесть утра. Мама еще спала, пришлось все делать очень тихо: я не хотел, чтобы она видела мои сборы.

Вытащив из-под матраса пионерский галстук, я повязал его вокруг шеи и надел поверх свою лучшую рубашку. Потом я достал с полки русско-немецкий словарь. В нем я спрятал календарный листок. Оккупанты запретили нам держать советские календари, и мы сожгли свой еще в сентябре. Но один листок из календаря я сохранил, и сейчас он лежал передо мной. На листке сияла большая красная цифра «7». И торжественная надпись: «24 года Великой Октябрьской социалистической революции». А внизу - рисунок: красногвардейцы и моряки штурмуют Зимний дворец.

Сложив листок, я спрятал его за рваную подкладку кепки.

Я не спешил: от дома до рынка пятнадцать минут ходу, успею. Со вчерашнего дня я все время думал о разговоре с Иваном Ильичом. Почему я должен играть песню в определенное время и ровно шесть раз? Конечно, за этим кроется какая-то тайна, и моя игра - не что иное, как условный сигнал. Но что означает этот сигнал, кому он адресован?

Ни до чего не додумавшись, я подошел к окну, взглянуть не идет ли дождь, и увидел Люсю. На этот раз она шла одна, без тети Кати… Накинув куртку, я схватил скрипку и выбежал из дома.

Я догнал ее у голых почерневших кустов сирени.

- Люся! С праздником тебя! - крикнул я, обрадованный встречей.

- Тише! Ты с ума сошел!

- Никого же нет…

- Все равно тише. Потерпи! Двадцать пятую годовщину мы встретим громко! С музыкой! Вот увидишь!

- Конечно, громко! Фортиссимо! И мы снова наденем… смотри! - Я расстегнул ворот рубахи и показал ей кончик красного галстука.

- Какой ты отчаянный, Андрей! Ты очень смелый!

- А твой где?

- Спрятан. Но через год мы их не наденем, мы уже будем комсомольцами…

Мне показалось, что Люся выглядит лучше, чем в прошлую встречу.

- Ты сегодня румяная, - сказал я.

Люся взглянула на меня, ее синие глаза неестественно блестели.

- Температура… Плохо мне чего-то… очень плохо,- заговорила она, прерывисто дыша.- Должно быть, заболела…