Вблизи лазарета послышались голоса. Доктор выглянул в окно и мгновенно впихнул меня за матерчатую ширму. В еле заметную щелку ширмы я увидел, как два заключенных внесли на носилках дядю Ивана.
Носилки были короткие, для переноски земли, ноги дяди Ивана волочились по полу. Едва заключенные опустили носилки на пол, как ворвался Краузе.
- Где доктор Гецке? - заорал он на весь лазарет.
- Господин оберштурмфюрер, доктор Гецке уехал вместе со своим помощником на два дня в Берлин,- отрапортовал доктор Козиоров.
От злобы Краузе прямо зашелся.
- Тогда слушай ты! Эта падаль, - он показал на лежащего без сознания дядю Ивана, - убил солдата великой Германии. Лечи его хорошо! Мы должен знать, кто помогать ему толкать сверху вагонетка. А потом ему будет такой смерть, что весь лагерь содрогается! Ему и тому, кто толкал вагонетка! Ты поняль?
- Так точно, понял, господин оберштурмфюрер! - Лицо доктора Козиорова было белее его халата.
- Завтра им займется гестапо! - Выходя, Краузе так хлопнул дверью, что зашаталась ширма.
Ушли и заключенные, принесшие дядю Ивана.
В комнате остался один доктор Козиоров. Я вышел из-за ширмы и подошел к носилкам. Дядя Иван дышал часто и тяжело.
«Что же теперь будет, что будет?! - Я не мог оторвать глаз от дяди Ивана. - Они станут пытать его… Из-за меня! Он хотел спасти меня…»
- Немедленно за ширму! - прикрикнул на меня доктор. - Не смей выходить оттуда!..
В час дня я вышел из лазарета.
В кармане моем лежала справка, что я находился в лазарете с семи часов утра до часу дня. Не успел я сделать и нескольких шагов, как меня схватили и привели в лагерную канцелярию. Здесь уже начала работать комиссия гестапо.
За небольшим канцелярским столом сидел тощий румяный гестаповец и перелистывал бумаги в коричневой папке. За соседним столом сидел немец в штатском, с рыжими усиками щеточкой, точь-в-точь как у Гитлера. Гестаповец поднял на меня удивленные глаза.
- Это есть номер тридцать пять двести одиннадцать? Сейчас мы будем знакомиться близко. Ты будешь говорить правда, и тогда тебе наказаний не будет, потому что ты не есть большой. Но если будешь говорить неправда, то тебе будет жалость об этом. Рассказывай бистро, как было дело?
- Какое дело, господин гауптман?
- Не притворяйся… Притворяйство есть преступлений. А за преступлений будет строгий наказаний. Ты толкал вагонетка… ты знал, что заключенный номер тридцать две тысячи четыреста сорок будет убивать унтер-офицера Штамма.
От страха сердце мое колотилось о ребра. Я собрал все свои силы, чтобы изобразить удивление, и спросил:
- Разве с господином унтер-офицером Штаммом случилось несчастье?
- Оказывается, ты есть совсем глюпый притворщик,- не повышая голоса и раскуривая сигару, сказал гауптман. - Ты работаешь вместе с заключенным номер тридцать две тысячи четыреста сорок. Ты толкал вагонетка?
Мне казалось, что гестаповец отлично слышит стук моего сердца.
- Господин гауптман, я сегодня с семи утра был в лазарете и только сейчас возвращался в барак. У меня есть вот… справка…
Гестаповец выхватил у меня справку. Он был, наверно, очень близорук и, читая, водил по бумаге носом так, точно обнюхивал ее.
Кончив читать, он молча уставился на меня. Щеки его стали еще краснее. Несколько секунд он молчал, сверля меня пронзительным взглядом, и вдруг его маленький рот растянулся в улыбку.
- Тебе не будет казнь,- сказал он наконец.- Тебя выпустят из лагерь домой. Потому что ты есть еще дитя…
Я не верил своим ушам.
- Ты будешь узнать, кто толкнул вагонетка,- продолжал гестаповец. - Это не есть трудно тебе. А потом будешь ехать домой к своей бедной муттер.
- Я постараюсь, господин гауптман… - пробормотал я. - Только не знаю, удастся ли мне…
- Если не узнаешь, будешь остаться здесь долго, пока не будешь иметь длинная седая борода. Тогда твоя бедная муттер тебя совсем не узнайт…
Секретарь, перестав писать, захохотал. Ему понравилась шутка начальника.
У меня закружилась голова, я поспешно ухватился за спинку стула.
- Завтра ты будешь иметь легкая работа, - донеслись до меня слова гауптмана. - Но помни: ты можешь ехать свой дерефня, если скажешь мне, кто толкал вагонетка…
Гестаповец сдержал свое обещание: утром меня послали на легкую работу. Около помещения, где жили эсэсовцы, был разбит цветник. По сравнению с прежней каторгой работать в цветнике было совсем нетрудно. Но, копая землю, подрезая кусты, таская воду, я все время думал о дяде Иване. «Его мучают сейчас. Пытают за то, что он спас меня. А если бы он не убил Дракона, то пытали бы меня… меня…». Ни о чем другом я не мог думать.
Бригадир-чех не очень строго следил за тем, как мы работаем. Но, заметив проходящего поблизости эсэсовца, заорал на нас:
- Ленивые канальи! Шевелитесь!
Он подскочил ко мне, размахнулся, палка опустилась на мою спину… но я не почувствовал удара.
- Славянин бьет славянина. Это хорошо! Это есть немецкий порядок! - сказал довольный эсэсовец и пошел дальше.
Перед концом работы чех подошел ко мне и, смотря в сторону, сказал еле слышно:
- Иван жив… В лазарете…
От удивления я уронил ведро. Как он догадался, что все время я думаю о дяде Иване? Значит, он все знает? Знает, что вагонетку толкнул я?!
Не ожидая моих вопросов, чех направился к ближайшей клумбе и стал ругать заключенного за плохую работу.
К концу работы чех вдруг заорал на меня:
- Бери лопату, чертов лодырь! Копай здесь!
Когда я подошел к нему, он сунул мне лопату и пробормотал:
- У Ивана сыпной тиф. Радуйся! - и тут же снова заорал: - И чтоб все дорожки были посыпаны песком! Аккуратно!
Я ничего не понял: почему я должен радоваться? Ведь это значит - конец! Тифозному из лазарета одна дорога - в могилу!
На другой день, когда я подрезал засохшие ветки кустарника, чех прошел не спеша, вразвалочку мимо, не глядя на меня, отчетливо сказал:
- Все хорошо! Он умер! Передай привет…
Теперь я не сомневался - бригадир сошел с ума!
В нашем лагере мне уже приходилось слышать, что некоторые заключенные не выдерживали издевательств и сходили с ума.
Вечером, на перекличке, мне было приказано явиться утром в лагерную канцелярию. Я понял, что мне предстоит новая встреча с гестаповцем. Конечно, эту ночь я почти не спал. Засыпая на несколько минут, я сразу же просыпался с мыслью: что меня ждет утром?
Первым, кого я увидел в канцелярии, был бригадир-чех. Он разговаривал с немецким писарем. Писарь хотя и работал в канцелярии, но тоже был заключенным. Увидев меня, чех сказал что-то писарю и вышел.
Писарь - маленький пожилой человек, с лицом, иссеченным морщинами, заговорил очень медленно, растягивая каждое слово, как резину:
- Ты переводишься… Временно… В другой лагерь. .. Я внес тебя в список… Отправка завтра… В пять тридцать утра… Здесь… У здания канцелярии. .. Ступай работать…
Тусклый рассвет едва занимался над лагерем, когда я подошел к канцелярии. Человек двадцать заключен-вых, дрожа и ежась от утреннего холода, молча топтались на месте, пытаясь согреться. Было еще темно, и я не мог рассмотреть лица узников.
Ровно в пять тридцать появился офицер-эсэсовец. По команде «смирно» мы вытянули руки по швам. Эсэсовец подошел к строю, щелкнул кнопкой фонарика и буркнул что-то переводчику. Тот сказал:
- Господин унтерштурмфюрер будет сейчас называть номера заключенных. Названный номер делает два шага вперед!
Унтерштурмфюрер скользнул острым лучом фонарика по списку и выкрикнул:
- Зибен унд цванциг дрей хундерт цвай унд фирциг!
- Двадцать семь триста сорок два! - крикнул вслед за ним переводчик.