Невыносимо было думать об этом!..

Но утром я снова взялся за карандаш. Через час-полтора все было готово. Тогда я отрезал от карандаша небольшой кусочек и заточил его. Потом оторвал половинку чистого листа, а на второй половинке сделал как попало набросок с фотографии Краузе, тут же разорвал его на мелкие клочки и бросил их на стол. Чистую половину листа и карандашный огрызок я спрятал в углубление, выдолбленное в деревянной колодке. Многие заключенные хранили так недозволенные вещи: самодельные ножички, иголки, чудом уцелевшие фотографии близких…

Краузе остался доволен своим бравым видом. Особенно понравилось ему, что орден нарисован крупно и сразу бросается в глаза.

- Сегодня можешь не выходить на работа, - милостиво распорядился Краузе. - Давай обратно карандаш и бумага.

- Господин унтерштурмфюрер, вот карандаш, но один лист бумаги я испортил, у меня сразу не получилось. ..

Нижняя губа его отвисла еще больше.

- Ты есть лжец! - просипел он. - Куда ты дел один лист бумага?

- Вот он, господин унтерштурмфюрер… - я показал на обрывки.

Краузе схватил клочки и начал рассматривать их. На одном обрывке он увидел нос, на другом - орден, на третьем - кусок уха. Это успокоило его. Он сунул карандаш в карман, положил рисунок в планшет и вышел из барака.

Я остался один.

Какое счастье! Целый день, свободный от работы! К тому же, у меня теперь есть карандаш и листок чистой бумаги.

И я задумал сделать подарок дяде Ивану. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. На работе он отставал от других, и за это его били. Он возвращался в барак, едва волоча ноги. Выхлебав миску баланды, дядя Иван валился на нары, но боль не давала ему уснуть. Тогда он заговаривал со мной. Я узнал, что до войны он работал на Сестрорецком заводе под Ленинградом, что отец его - тоже сестрорецкий рабочий - был дружен с Емельяновым, который прятал Ленина в семнадцатом году в шалаше. И еще я узнал, что дядя Иван коммунист, но ему удалось скрыть это от фашистов.

Избитый, замученный, он все реже и реже заговаривал со мной.

- Забили меня, Серега, - сказал он недавно.- В случае чего, сообщишь после победы на завод, как погиб бесславно Иван Громов…

Я утешал его, но видел, что мои слова не приносят ему облегчения. И вот теперь я решил сделать ему подарок. Я был уверен, что он доставит дяде Ивану радость и хоть немного отвлечет его от мрачных мыслей.

На этот раз я рисовал быстро и уверенно. Я и сам не подозревал, что так отчетливо помню снимок, который воспроизводил сейчас по памяти. Рисунок был готов задолго до вечерней поверки. И у меня оставалась еще четвертинка бумаги. Тогда я сделал второй точно такой же набросок - себе.

С рисунка на меня смотрел рабочий в кепке. Из-под кепки выбивались взлохмаченные волосы. Просторное поношенное пальто на рабочем было распахнуто, виднелась черная косоворотка, застегнутая на одну пуговицу. Я взглянул на рисунок через узенькое отверстие сжатого кулака, и мне показалось, что человек в кепке смотрит на меня пристально, испытующе…

С каким нетерпением ожидал я возвращения дяди Ивана!

Когда он вошел в барак, я сразу понял, что его опять били. Он с трудом передвигал ноги, руки его бессильно повисли, голова была низко опущена. Ничего не говоря, он с трудом влез на нары.

Я не решился заговорить о своем подарке. Все равно дядя Иван не смог бы рассмотреть рисунок в темноте. Нужно было дождаться утра.

- Серега, - услышал я вдруг шепот дяди Ивана,- ты спишь?

Я мотнул в темноте головой, точно он мог видеть это. Он, конечно, ничего не увидел, но почему-то догадался, что я не сплю. И так же шепотом продолжал:

- Нет у меня больше сил терпеть… не дам больше над собой издеваться… Завтра прикончу Штамма и брошусь на проволоку… Все равно живым не выйти… хоть с пользой погибну…

Мне стало страшно.

- Не надо так говорить, дядя Иван… Я вам подарок приготовил, а вы…

- Какой уж мне подарок?!.

- Вот увидите… я такое вам подарю… такое…

- Какое такое? ..

- Утром покажу…

- Ну спасибо. Только ни к чему мне нонче подарки. .. Он повернулся на бок и умолк.

Дядя Иван лежал так тихо, что даже его дыхания не было слышно. И поэтому я догадался, что он не спит: все мы спали беспокойно. Измученное тело и во сне продолжало болеть; заключенные стонали, вскрикивали, скрипели зубами, дышали тяжело и неровно.

Я знал, о чем думает сейчас дядя Иван. Лагерь был обнесен трехметровой колючей проволокой, а через проволоку пропущен электрический ток. Прикоснувшись к этой проволоке, человек падал мертвым.

«Скорее бы утро, - думал я. - Может быть, ему станет легче, когда он увидит…»

Наконец дядя Иван тяжело застонал и что-то невнятно пробормотал. Я понял: теперь и он спит…

Утром я сунул ему свернутый трубочкой листок:

- Посмотрите, когда рядом никого не будет…

В тот день на работе я все время думал о дяде Иване. Мне казалось, что теперь, после моего подарка, ему станет легче…

На поверке я увидел его. Голова его и теперь была опущена, но не так низко, как вчера. И походка была тверже…

По дороге в барак мы отстали от других, и он обнял меня за плечи:

- Спасибо тебе, Серега! Может, и верно… рано мне еще о смерти думать…

- Вы узнали его?

- Конечно… Только почему ты его таким нарисовал?

- Чтобы безопаснее… Если найдут при обыске… Я себе тоже такого нарисовал…

Беда грянула через несколько дней. Мы вернулись в барак после вечерней проверки и собрались спать, как вдруг в барак вошел верзила эсэсовец - унтер-офицер Штамм, по прозванью Дракон. Его рысьи глазки так и шныряли по сторонам. Все поняли - будет беда: Штамм ищет, к чему бы придраться. Взгляд его, остекленев, уперся в ноги дяди Ивана. На его колодках были комья грязи. Входя в барак, дядя Иван забыл вытереть ноги.

Ни слова не говоря, Дракон ударил его кулаком. Дядя Иван упал.

Мы бросились к нему, чтобы помочь подняться.

- Назад! - заорал Штамм. - Назад! Пусть грязный русский свинья лижет языком этот грязь!

Дядя Иван медленно поднялся. Втянув голову в плечи и подавшись всем телом вперед, он двинулся на Дракона. В наступившей тишине мы услышали его глухой голос:

- Я тебя, погань ползучая… Я тебя…

Его отделяли от Штамма всего три-четыре метра. Все замерли - сейчас он набросится на фашиста - и тот пристрелит его.

Я схватил дядю Ивана за руку, но тут же получил такой удар от Штамма, что отлетел в угол. Следующим ударом Дракон опять свалил дядю Ивана. Потом он набросился снова на меня.

Он сорвал с моей ноги тяжелую колодку и бил меня ею по голове, осыпая бранью,

Я корчился под ударами, прокусил себе губу, чтобы не кричать, и все-таки закричал. И вдруг удары прекратились. Несколько секунд я лежал, ожидая удара, и наконец решился открыть глаза. Дракона в бараке не было. Моя колодка валялась на полу…

Товарищи подняли меня и положили на нары. Я со стоном вытянулся. Рядом со мной лежал дядя Иван…

Утром, преодолевая боль, я потянулся за колодками. Какой-то добрый человек поставил их к моему изголовью. Как всегда, прежде чем надеть колодки, я сунул палец в тайничок. Палец вошел в пустоту. Ни карандаша, ни бумаги там не было. Я схватил вторую колодку, но рисунка не было и там. Рисунок исчез.

Три дня избитый дядя Иван пролежал в лагерном лазарете. Лечил его пленный, доктор Козиоров.

- Вот это, Серега, человек! - говорил дядя Иван о докторе. - Счастье, что в лагере есть такие… Не все еще потеряно, не все…

Таинственное исчезновение рисунка не давало мне покоя. Куда же он делся? Где и когда я потерял его? Однако раздумывать над этим вопросом я особенно не мог, потому что каторжный труд выжимал из нас последние силы. Теперь мы работали вместе с дядей Иваном: его напарник умер от истощения.