- Что я вам скажу… - окончил осмотр профессор Щелкунов. - Сын у вас сильный, раз встал без помощи врача с постели. Легкие в норме. Была отечность от удара, но она почти рассосалась. Я бы его с удовольствием положил в детскую клинику.

- Так положите! - сказала Полина Гавриловна, с надеждой глядя на врача.

- Положил бы для окончательной поправки. - Профессор посмотрел в окно. - Моя клиника очень маленькая. Сюда многие дети ждут очереди. Их состояние здоровья намного хуже, чем у тебя, богатырь. Вот что… Будешь через три дня забегать ко мне. Где вы живете?

- В «Бештау».

- Однако, - как-то уже по-иному посмотрел на них профессор. - Ходят слухи, что там ресторан вновь открывают?

- Откуда вы взяли? Это нелепица!

- Слышали музыку из окон.

- Духовой военный оркестр и театр на первом этаже поселились, - пояснил Ванечка. - Я был у них… Они по воинским полкам ездят, агитируют наших на бой.

- Наших? - профессор вновь уже по-иному посмотрел на Сидорихиных. - Простите, вы… Как вас зовут?

- Полина Гавриловна.

- А разве вы… Простите за назойливость, но раз пошли на откровенный разговор… Вы не из?..

- Нет! - сказала Полина Гавриловна. - Просто я родилась в Кронштадте в семье моряка. Мой отец называл себя «боцманом флота Российского». Он служил на миноносце, был старшим на минном аппарате. Грамотный. Сочувствовал большевикам. В числе немногих учился минному делу в Англии и во Франции. Мне доучиться, правда, не пришлось, хотя в Кронштадте, в городе-крепости, дочке полного Георгиевского кавалера можно было окончить гимназию.

- Господи, твои пути неисповедимы! - перекрестился профессор. - За ваше откровение. Я ведь революцию не принял. Какое там поначалу! Когда бонапарт Сорокин начал стрелять комиссаров, я радовался. Белых хлебом-солью встречал.

- Знаем! - посуровела Полина Гавриловна. Ванечка встал рядом, нахмурил брови. - Пережили подобное в Воронеже! Когда Шкуро встречали такие, как вы!

- Не суди и не судим будешь! Я вам не каюсь и не прошу прощения. Смешно было бы, если бы я сразу закричал: «Ура! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Молчите? Я примыкал активно к белому движению почти до самого конца. Нет, я их не могу теперь называть «наши». Я не воевал, я не стрелял, я лечил офицеров. Госпиталь господ офицеров был в этом вот здании, где сидим мы сейчас. Я давал клятву Гиппократа, и госпиталь казался мне святым местом, раз на нем висел флаг с красным крестом, знаком милосердия. Зло не может долгое время существовать в сильных концентрациях, оно само себя изживает, потому что до бесконечности нельзя убивать, разрушать, иначе теряется связь вещей, просто элементарно жизнь становится невозможной, исчезает питательная среда и для зла. Я понял, что белое дело обречено, когда увидел, как ведут себя в госпитале господа офицеры, получившие раны и, казалось бы, понявшие, как Болконский под Аустерлицем, смысл жизни. Тут был пьяный кабак, не избавление от духовных и физических страданий, а… самопожирание.

3

Слух, что в «Бештау» открывается ресторан с «шантаном», упорно продолжал распространяться по городу. Причиной тому был агитотряд: художник с утра до вечера писал декорации, оркестр репетировал, и в его составе была скрипка. Ее нежный звук иногда вливался в рев медных труб, что придавало мелодии сердечность, правда, пела скрипка в сопровождении военного оркестра революционные песни, тем не менее она же пела.

Оркестр репетировал и каждый день выстраивался перед штабом гарнизона на торжественном разводе городского караула. И гарнизонный караул, четко чеканя шаг, маршировал по главной улице до вокзала. Мальчишки пристраивались сзади строя и рубили строевой шаг азартнее красноармейцев. Ванечка к подобным забавам не прибегал - он считал себя взрослым человеком, хотя иногда стоило огромных усилий удержать себя.

«Бештау» неожиданно стали посещать таинственные личности в накидках-разлетайках и черных шляпах с широченными полями. Они перехватывали красных командиров, посыльных и «ремингтонных барышень» в белых кофточках и галстуках в горошек, блокировали их в темных углах и, завывая, читали стихи про роковую любовь и мертвецов на заросших сиренью кладбищах.

При ближайшем рассмотрении типы оказались доморощенными поэтами, которых почему-то осенью 1920 года в Кисловодске оказалось десятка два. Усов-Борисов поймал гостей на месте преступления: они читали стихи Есенина, выдавая за свои.

- Ворье! - взвился режиссер-новатор. - Плагиаторы!

Решил он вопрос не революционно, зато доходчиво - отлупил публично троих, за что Усову-Борисову пообещали гауптвахту, но не посадили - плагиаторы исчезли из города, говорили, что подались они во Владикавказ, где начали печатать стихи в местной газете.

Следом объявились жонглеры. Их было не меньше поэтов, но они дело знали, демонстрировали свое мастерство в кабинетах стульями, пресс-папье, бутылками с чернилами, после чего требовали у каптенармусов ангажементов.

Доконала «Бештау» певица из Нижнего Новгорода. Она устроила скандал, после чего комендант взвода охраны штаба тыла ввел пропускную систему и еще больше запутал сложные взаимоотношения между постояльцами. По замыслу решение было правильным - негоже было шататься по штабу разным неопознанным гражданам. Война еще не окончилась, еще были Врангель, поляки на Украине, японцы, англичане, американцы и атаман Семенов на Дальнем Востоке. Коменданту бы начать с митинга, а он принес пальму и фикус к Сидорихиным, попросил сохранить для счастливого будущего, затем выставил часовых у входа.

Лихие конники восприняли подобное как личное оскорбление.

- Какую тебе писульку треба? - шумели они у входа. - Ты шо, не видишь, кто стоит перед тобой? Да меня белые генералы знают и боятся, а ты с меня, бумажная твоя душа, пропуск требуешь.

- Назад! Не положено! - повысили голос часовые. - Стрелять будем!

- Это в нас стрелять? Дывитесь, люди добрые!

Часовые не служили в войсках «червонного казачества», иначе бы они не сказали таких необдуманных слов.

- Контра! - схватились за шашки красные конники.

Часовые вызвали начальника караула, тот - караул, прибежал комендант, за ним взвод охраны штаба тыла.

На помощь конникам пришли агитотрядовцы. Прибежал Усов-Борисов и завопил:

- На, бей меня в грудь, как в бубен!

Потом почему-то вспомнил предательство немецких социал-демократов в 1914 году, которые проголосовали за военную программу правительства кайзера Вильгельма II, припомнил ренегата Каутского, затем вспомнил о Парижской коммуне.

Ваня слышал от матери о ней, поэтому прислушался к словам.

Режиссер-новатор в лицах изобразил, как подлые версальцы хватали коммунаров, расстреливали их пачками, как затопили кровью предместья Парижа. Указав на Ванечку, Усов-Борисов упомянул французского мальчика по имени Гаврош.

И Ваня наяву пережил услышанное. И все вокруг тоже сопереживали, затаив дыхание, познавали историю борьбы первых красных против первых белых на земном шаре. Ваня тут же, у входа в гостиницу, увидел баррикаду и превратился в Гавроша, он собирал патроны для коммунаров, и его сразила в сердце пуля врагов всемирной свободы Труда. И он упал. И он умер…

И конники спрятали шашки в ножны. Комендант утер слезы с обвислых запорожских усов, караул зааплодировал, буза прекратилась.

- Я речь скажу! - выступил вперед комендант. - Выслухав такое яркое выступление уважаемого Усова-Борисова, я решил пост снять!

- Це дило! - сказали конники.

- Он будет стоять на втором этаже при входе в штаб. И никого без моей подписи не пропускать! Пусть это будет даже сам товарищ Гаврош! Если у нас не будет революционной беспощадной дисциплины, эти гады версальцы - тьфу! - контрреволюция застанет нас врасплох. Правильно я гутарю?!

- Правильно! Единогласно!

Режиссер-новатор неожиданно подошел к Ванечке, положил ему на плечо руку и сказал:

- А у тебя есть талант, молодой человек! Я наблюдал за тобой! Наблюдал! Как ты относишься к системе Станиславского?