- Как и ты! - выпалил Ваня.

- Тогда мы с тобой сойдемся, - заверил Усов-Борисов, видно, подражая какому-то маститому режиссеру. - А читал ли ты «Отверженных» Гюго?

- Нет!

- Что же читал?

- Про индейцев… Про Шерлока Холмса. Еще «Оливера Твиста».

- Ты не совсем безнадежный, - заверил новый друг. - Вернемся к текущему моменту. Конечно, буржуазные предрассудки думать о еде, но я почему-то все время хочу есть. Ты как насчет буржуазных привычек?

- Я не знал, что это предрассудки, - сказал Ваня. - Мне и врач говорил, чтоб я больше ел.

- Счастливый же ты - тебе даже врачи рекомендуют хорошо есть!

- Пошли к нам, - предложил Ваня. - Мы вчера паек получили, мама мамалыги наварила. Еще таранька есть. Соленая очень.

- Нужно знать и любить свой край! - изрек Усов-Борисов. - Пошли к пещере сорока разбойников. «Сим-сим, открой дверь!»

Талоны на обед им выдал комендант штаба и попросил починить гармонику-тальянку с колокольчиками.

- Я ее в церковь диакону носил, он сало взял, а чинить отказался. Пришлось сало назад отобрать.

- А зачем вам тальянка?

- Память друга, - ответил комендант. - Ты артист, тебе и гармоника в руки.

Друзья пообедали щами и кашей. Вернулись в гостиницу. Режиссер показал сколоченную на живую нитку сцену, кулисами была кухня, на кухонной холодной плите среди кастрюль стоял пулемет «максим». Он был сломанным, его использовали как бутафорию в пьесах.

- А какую теперь будете пьесу показывать? - поинтересовался Ваня.

- По «Отверженным», - ответил Усов-Борисов. - В современной трактовке. Новая жизнь требует и новые формы искусства. Ты когда-нибудь выступал на сцене? Как ты представляешь роль Гавроша?

- Не знаю, - ответил Ваня. - В Воронеже я год назад ко второй годовщине Октября играть учился на балалайке «Светит месяц» и «Страдания».

- Так! - заходил по сцене Усов-Борисов. - Очень хорошо! Ты будешь на баррикаде играть на балалайке. Будешь петь что-нибудь обидное

для версальцев. Гениально. Вот за что они непременно захотят тебя убить Понял? Идея! Точно! Ты поешь частушки про версальцев, а они подползают и стреляют. Наши идут в атаку и… Бедный маленький балалаечник из предместья Парижа!

- А в Париже умеют играть на балалайке? - осторожно усомнился Ванечка.

- А на чем же они играют? - встал на дыбы Усов-Борисов, не терпящий возражений. - У пролетариев одна идеология, одна задача, один «Интернационал». И играть они должны на одном инструменте. Пролетарском. Что ж они, по-твоему, на арфе играют? Или на саксофоне?

- Что я петь буду?

- Так… Баррикада здесь, версальцы, выходя из кухни, тащат пулемет. Вечер. Весна. В руках у тебя балалайка. Тебя слушают коммунары.

- Гаврош собирал патроны, ты сам говорил.

- Ты их уже собрал днем. Так… Ты садишься на баррикаду. - Усов-Борисов опрокинул стул. - В руках у тебя инструмент пролетариата. И ты поешь понятное всем пролетариям. Частушку.

Нравится?

- Очень! - растерялся от гениальности друга Ваня.

- Бред собачий! - послышалось от двери. Там стоял сторонник классического направления в искусстве Георгий Людвигович Пффер. - «Слышен звон бубенцов издалека», «Неаполитанский ансамбль тамбовской песни и пляски». Профанация.

- Ты подумай! - опустился рядом с Ванечкой на стул Усов-Борисов. - Он шпионит за нами. Может, стихи Есенина будете за свои выдавать?

- Как Тьер мог наказывать что-нибудь Врангелю? - не обратил внимания на незаслуженный намек потомственный суфлер.

- А очень просто! Карл Маркс когда умер? Вот в этом вся твоя политическая близорукость. Маркс умер когда, а мы его заветы выполняем сейчас. Почему же наследник версальцев белогвардейский генерал Врангель не может выполнять наказы Тьера? Вы не читали в подлиннике «Капитал» Маркса, вы поклонник короля Лира!

- При чем тут «Капитал» и «Король Лир»? - оторопел Георгий Людвигович Пффер.

- Он спрашивает! - захохотал, как Мефистофель, Усов-Борисов.- Что отдал король дочкам? Капитал - замки, поля, подданных… Отдал капитал, значит, отдал власть! А что из этого получилось?

- Ничего хорошего, - уклончиво ответил потомственный суфлер.- По Шекспиру… Но я не могу понять, при чем тут Шекспир?

- Именно при чем! - бушевал режиссер-новатор. - Не тем отдали и не те взяли. Если бы пролетариат в то время сам бы взял власть и капитал в свои мозолистые руки, не ждал бы веками подачек от эксплуататорских классов, мы бы сейчас с вами подобных дискуссий не вели, все было бы давно решено. Из-за таких, как вы, пролетариат и беднейшее

крестьянство даже при опоре на середняков вынуждены были влачить жалкое существование до наших дней. Даже теперь вы никак не можете понять, зачем Гаврош обращается из прошлого в наше сегодня.

Убедить в произвольном толковании истории Усова-Борисова было никак невозможно, да Пффер и не смог бы при всем желании, потому что, кроме пьес и либретто, ничего печатного в руках сроду не держал, ту же «Готтскую программу» изучил лишь до второй страницы, о «Капитале» и заикаться нечего было.

Спорить с Усовым-Борисовым могла лишь скрипачка Софья Ильинична, она же и капельмейстер оркестра, дама пожилая, строгая, обладающая мужским складом ума, потому что в девичьи годы, чтоб прокормить семью, вынуждена была переодеваться в одежду молодого человека и играть на скрипке в одесском варьете.

Зато как она играла! Равного ей скрипача не было не только в Одессе, но, наверное, и в самом Кишиневе.

Оркестр вернулся с развода караула не в строю. Музыкантов называли «инвалидной командой» - они все были нестроевые, преклонного возраста, маршировать для них хотя и было привычно, но и весьма утомительно. Барабанщик, дядя Гриша, страдал одышкой, барабан вместо него носил на спине дурачок Зуя, прижившийся в агитотряде. Дурачком он стал после того, как побывал в застенках белой контрразведки и чудом спасся при расстреле. Он любил носить барабан. Следом вышагивал дядя Гриша и отбивал такты колотушкой.

- Здравствуй, Тигр! - отдал Зуя честь Усову-Борисову. - Когда будем пу-бу-бу?

- Почему он тебя Тигром зовет? - удивился Ваня.

- Меня кличут Игорем, - пояснил Усов-Борисов. - Зуя правильно выговорить не может, вот я и стал Тигром с его легкой руки.

С капельмейстером Софьей Ильиничной пришел молодой парень, весь в коже - кепка кожаная, куртка, на ногах краги, к такому костюму полагался мотоцикл или автомобиль «Рено». Софья Ильинична на его фоне выглядела особенно неказисто - в длинной гимнастерке, в галифе, заправленных в американские бутсы. Волосы у скрипачки были коротко острижены, она курила и говорила басом.

- Прошу любить и жаловать, - сказала Софья Ильинична режиссерам. - Аграновский.

- Вы случайно не авиатор? - поинтересовался Георгий Людвигович.

- Фотограф из столицы, - сказал Усов-Борисов.

- Не угадали, - добродушно улыбнулся парень. - Я инструктор горкома комсомола.

- Нашим дедам еще рановато вступать в комсомол, - сказал Усов-Борисов. - Дядя Гриш, ты как относишься к этому вопросу?

- Я бы вступил, - на полном серьезе ответил барабанщик. - Да вот жена у меня в деревне вряд ли согласится, внуков заставит нянчить.

- Товарищи! - закурила Софья Ильинична. - Вам бы только позубоскалить, а товарищ пришел по серьезному делу. За помощью… Объясните им…

- Скоро третья годовщина Октябрьской революции. В честь ее комсомольцы решили организовать воскресник, - сказал Аграновский. - Без вознаграждения молодежь будет трудиться. Дело новое, непривычное, ве-линий почин был в Москве. Сам товарищ Ленин участвовал в том празднике Труда. Вот я и уполномочен комсомолом пригласить вас внести свою лепту, хотя вы и стародежь. Сыграть веселую польку или вальс, чтоб настроение у людей стало праздничным, лучше, чем раньше на пасху. Вы агитотряд, и мне ли вас, товарищи, агитировать? Нам нужны новые обычаи, новые обряды…