- А вы как думали? - Села Полина, от усталости ноги не держали. - Отберут! Вы в шестом сами землю поделили, чем окончилось?

- Моего отца всуе не поминай! - сурово сказал дед.

- Извините, Иван Кузьмич, нечаянно выскочило, - сказала Полина.

- Видать по всему, к тому дело и придет - отберут! - сказал старик. - Тут сельсоветчиков ловили, комбедов. «Волчья сотня», бают. Хромоногого большака, этого, что к новой жизни все звал, друга-то Сереги, Ваську, убили. И бабу его убили. Как бы про Серегу не вспомнили да нам не всыпали бы за него. Большевик и еще, господи, чекист. Вот подумай!

- А при чем мы? - опять взвился Семен. - Мы за него не в ответе, мы сами за себя. Нас тоже продотряд тряс, чуть душу не вытряс, тут Чека ни с боку припеку, и ни спереди и ни сзади. Мы как все!

- При том, - подал голос с лавки Григорий. - Усадьбу кто грабил? Забыл, зонтик со цветочками принес, в сундук спрятал.

- Так я из сундука выну. А граммофон не я взял, мне не дали, опоздал.

- Вынешь! - рассмеялся Григорий. - Выпорют всех, как в шестом. Я-то мальцом был, а тебя пороли, и батю, и мать, и еще деда Кузьму. Вспомнишь, как зонтиком размахивать.

- Мы за винтовки возьмемся! - сказал неуверенно Семен.

- А патроны где возьмешь? - встряла в разговор Полина. - Ты же против города выступал, клялся, что деревня без города проживет. А где патроны возьмешь, в огороде накопаешь? А пулемет? Из кочерги скуешь? Кочерга тоже из чугуна сделана. Припомнят вам все генералы! Они, как рабочие, на голодном пайке сидеть не будут. Помещики - то же офицерье да их барышни в шляпках с вуалью. Им шампанское да устриц подавай.

- Тетя Поля, а ты устрицев ела? - послышался с печки детский голос.

- Глотала. Они вроде жемчужин в Дону.

- Господи! - закрестилась, лежа на полатях, Дуня. - Чего только в городе не едят с голодухи. Господи, это ж такую пакость в рот взять… Удавиться легче.

- Замолчите! - рявкнул Семен. - А насчет кочерги… В леса уйдем, на Тамбовщину. Ищи-свищи!

- Беги, лапти не потеряй! - отозвался Григорий. - А хозяйство? Хорошо, ты гол, как сокол, а дети, а баба, а корова?

Старик ничего не сказал, он отлично помнил, как тринадцать лет назад, в шестом году, мужики пожгли помещичью усадьбу, захватили землю, поделили, благо крови не случилось - господа заблаговременно укатили в ландо в Воронеж. Финал был известен - пришли солдаты, самых крикливых заслали в Сибирь, остальных выпороли. Позорище! И стариков розгами учили, двое от потрясения умерли. Вся деревня до рождества не могла сесть на лавки. Срамота! Землю, само собой, отобрали, и луг на правом берегу заодно прихватили, за «красного петуха» штраф наложили, платили всем миром. Помещик новый особняк выстроил, лучше прежнего, поэтому на этот раз в семнадцатом году, когда грабили усадьбу, «петуха» пустить остереглись: мало ли что, всегда успеется. Затем особняк помещика комбед захватил, школу в ней для ребятишек открыли.

- Слухайте! - сказал дед. - Мое слово - золотое! Пелагея, скидывай свое городское. Дунька, дай ей сарафан, и юбку, и кофту, и плат на голову, чтоб глаза на деревне не мозолила. Ваня, внучек мой сердешный, тебе тута в усадьбе нечего в цацки играть. Поедешь с Гришкиными девками, будешь пасти скотину по-над Доном. Подальше положишь - поближе возьмешь. Телка, понимаешь, год растет, а казак-басурман чикнет ей шашкой по горлу, как у Васьки хромого, и нет телки. Ты девок, Ваня, не балуй, ты с ними построже, начнут взбрыкивать - мне пожалься, быстро вожжами поучу. Начнут скотину отбирать, Дунькины девки прибегут - тогда гони к лесу. Там мужики схоронят.

Дед подумал, запустил пятерню в косматую бородищу, потом добавил:

- Если дождь почнет, осень не лето, так в овраге клуня имеется с загоном. Девки, не спите? Харчей вам бабка даст на неделю. Ванятке каждый божий день кулеш варить. Если сало голяком сожрете, шкуру спущу.

У детей чувство опасности выражено меньше, чем у взрослых или у стариков, дети кажутся бесстрашными лишь потому, что у них нет жизненного опыта, они не пуганые, у них не отложился осадок страха. Они не могут предполагать последствий того или иного поступка, факта.

Ванечку, разумеется, потрясла гибель красноармейцев, и агония лошади, и смерть казака… Но почему-то в память ярче врезалось то, что они с матерью в полной темноте целиной пробирались в деревню, шли вдали от дороги, спотыкались.

Утром его переобули в лапти, показали, как закручивать вокруг ноги онучи, как завязывать лапти на лодыжке лыковой веревочкой. И непривычная легкость при ходьбе в лаптях, точно крылышки выросли на косточках, и то, что ему приказали пасти скот, а он боялся с прошлого года бодучего барана с литыми рогами, и то, что его впервые посадили на скользкую спину работяги-лошади, Зорьки, посадили без седла, дали в руки поводок, и еще множество неизведанных ранее ощущений, которые лавиной обрушились на мальчика, а он даже не успевал осмыслить и до конца прочувствовать их, - все это перемешалось у него в голове, притупило остроту восприятия и уже не фиксировалось в его сознании, и страшное растворилось в повседневном, обыденном, забылось, затуманилось.

Скот - две коровы, овцы, лошадь - пригнали в овраг. Девчонки не слушались Ивана, с презрением смотрели в его сторону. Оно и понятно - они лучше его знали нравы коров или характер барана, который на них не бросался, подчинялся им, как собачонка, Ване лучше было помалкивать.

К ним примкнул с коровой и двумя лошадьми соседский мальчишка, остриженный матерью ножницами «под лесничку», чтоб вшей не водилось. Звали его Ленькой. У него был веселый характер.

Вечером пошел дождь. Клуней оказалась мазанка с печуркой и загоном под навесом.

Ленька, сидя у печурки и глядя на язычки пламени, рассказывал про упырей и утопленников, пугая Гришкиных девчонок до икоты.

Ванечка удивлялся буйной и мрачной фантазии Леньки и простодушной доверчивости девчонок, которые враки воспринимали, как чистую правду.

За стеной клуни мерно жевали жвачку коровы, громко и грустно вздыхали лошади, изредка слышался топот овец - они перебегали из одного загона в другой: овцы почему-то сломя голову бросались вслед за бараном. Наверное, если бы он бросился с парома в Дон, овцы тоже бы нырнули за ним.

Глупая скотина - овца!

5

В деревне вставали чуть свет с третьими петухами. Всю ночь бушевал ветер с дождем. К утру буря стихла, осталась хмарь, она повисла над шляхом, домами, пригибая дым из печей к земле. При такой тяжелой погоде Сидорихины не топили - дым оставался в избе, не желал вытекать во двор. Если бы даже и был дымоход, печь все равно бы дымила.

В предрассветной влажной неразберихе Полина пошла с ведрами к колодцу. Носить воду на коромысле она научилась еще в Архангельске, где не было водопровода в домах, ходили за водой к уличной колонке.

Старые яловые сапоги со стоптанными каблуками скользили по мокрой траве, от них разило дегтем, зато они не пропускали воду, и ноги были сухими. На голове лежал толстый теплый платок из плотной нити.

- Эй, хозяйка! - окликнул кто-то Полину из кустов лозняка. Листья уже опали, но лоза росла плотно, в ней можно было спрятаться от постороннего глаза.

- Кто это? - встрепенулась Полина.

Голос был хриплый, простуженный.

- На дворе чужих нет?

- Нет! Выходи, не прячься!

- Не признала?

- Сереженька? Ты, что ли? Ой! Ты! Что с тобой случилось?

- Ничего! Переодели для маскировки.

Полина глазам не поверила - моряк Балтфлота вышел из лозняка в серой солдатской шинели без хлястика, в рваной зимней шапке, в замызганных опорках… Где же его кожаная куртка, где знаменитые широченные клеши и тельник в прорезе фланельки, где бескозырка? Где, наконец, верный маузер? Казалось бы, ерунда: в чем ни ходить, лишь бы не голым, шапка рваная заячья или бескозырка - на ленточке «Северный флот»… Ан нет! Беляки и те за погоны держались. Тельняшка, клеши или широкий ремень с бляхой - все это ясно указывало, как мандат ревкома, на социальное положение хозяина, на чьей он стороне борется - за большевиков и Ленина или за царских наследников, Учредительное собрание. Вроде всего-навсего полосатая тряпица - тельник, но за право носить ее братишки жизни отдавали - беляки не брали моряков в плен, они боялись их пуще холеры или светопреставления.