Она замолчала и слегка покраснела.

— А потом? — спросил комиссар.

— Я велела ему спросить у Ришара, согласен ли он.

— А! Даже так!

Иза пристально взглянула на комиссара и изменившимся голосом произнесла:

— Вы хотите знать все? Так вот, именно мой брат толкнул меня в объятия Фромана.

Сказав это, она встала.

— Вы удовлетворены, господин комиссар?

Комиссар тоже встал, тщетно пытаясь скрыть свое замешательство. Ему казалось, что где-то он попал впросак.

— Благодарю вас за вашу откровенность, — сказал он. — Мне необходимо найти формулировку, чтобы закрыть дело. Начальство подгоняет меня. Утверждать, что ваш муж застрелился из-за личных неприятностей, нельзя… Вы догадываетесь, какие поползут слухи… Также нельзя утверждать, что причина в финансовых затруднениях, так как это вызовет панику среди его персонала… Не потому, что впал в отчаяние. Никто не поверит в это. У меня только одна формулировка: «Вследствие продолжительной болезни». Все знают, что это значит, эти болезни могут никак не проявлять себя. Итак, если вы согласны, мы будем держаться такой версии, но вам нужно будет подтвердить это вашим знакомым.

— Я сделаю это. Остается убедить его сестру.

Я так и не узнал, о чем говорилось у старухи. Марсель показался мне очень раздраженным. Иза лишь поцеловала меня в лоб.

— Плюнь… Все будет хорошо.

И, как если бы они приняли обет молчания, больше эта тема не затрагивалась. Жизнь вошла в свое привычное русло, с той только разницей, что теперь я мог свободно разъезжать по дому. Раньше присутствие старика угнетало меня. Да, мне нравилось пугать его. Но подспудно я боялся зайти слишком далеко, вызвать его ярость. Иза беспокоилась. Она умоляла меня оставить его в покое, прекратить вести себя вызывающе. А теперь мне его не хватало. Проходили дни. Мне было тоскливо. Я скучал по нему. Чего-то недоставало. Нет, не лекарств. Ненависти, а это, может быть, хуже. Я с трудом свыкся с мыслью о том, что старик в могиле. Он поймал меня. Я — его. Мне недостаточно было сказать это. Я понял, что я должен был написать, чтобы потом перечитывать. По кусочку каждое утро, как лакомство. Такую смерть можно смаковать, как вино. Но сначала предстояло провернуть уйму дел.

Да, я ненавидел своего отца. Прежде всего, он был коротышка. А коротышка не должен играть на контрабасе. Он не должен выставлять себя напоказ, прижимаясь к его женственным формам. Настоящий отец не носит двубортных пиджаков клубничного цвета. Другие музыканты тоже походили своими костюмами на рассыльных в отеле. Но они играли сидя. Никто не обращал на них внимания. А он стоял. Были видны мешки у него под глазами, крашеные волосы и что ему скучно. Он боролся с зевотой, притворяясь, что следит за левой рукой, украдкой частенько взглядывал на часы. Вечера длились вечность. Танцующие качались на месте, как водоросли. Я засыпал, одуревший от шума. Выходил из оцепенения, лишь когда появлялась моя мать. Ее тоже я никогда не прощу. Она выходила на сцену в длинном узком платье из какого-то блестящего материала. Я видел, что она слишком накрашена и почти голая в своем сверкающем платье. Иногда, откидывая голову назад, она так широко открывала рот, чтобы взять высокую ноту, что был виден ее дрожащий язык. Это было отвратительно.

Попытаюсь вспомнить. Я так и вижу эти танцзалы, эти киношки с потрепанными креслами. Меня часто оставляли в гардеробной. Я сосал эскимо. А после этого — улицы, гостиницы, ожидающий нас в полутьме ночной сторож. Но все это туманилось, стиралось, как склеенные наугад обрывки фильма. Мне было тогда пять-шесть лет. Поистине, странная семья. Однажды отец ушел к скрипачке. Чтобы заработать на жизнь, моя мать вынуждена была давать уроки фортепьяно. К счастью, нам помогали мои бабушка с дедушкой. Мы жили возле Бют-Шомон в хорошей квартирке, окна которой выходили в парк. Мой дедушка (по матери) был флейтист в республиканской гвардии. Я его видел на празднествах, разодетого как оловянный солдатик. Он был восхитителен и немного смешон со своей дудкой. Он в такт кивал головой, поднимал в небо томный взгляд или склонялся до земли с серьезным видом заклинателя змей. Его я очень любил. Но почему он решил учить меня играть на виолончели? Этот великолепный человек, выдающийся флейтист умел играть как любитель на многих музыкальных инструментах. Как консьержи дорогих гостиниц умеют говорить о погоде-о природе на семи или восьми языках, так и мой дед был дилетантом, хватающимся за все сразу, от виолончели до арфы, от тромбона до английского рожка. Он был, так сказать, музыкальный полиглот. Он удивлялся моему сопротивлению. Он не мог понять, что я испытывал к виолончели что-то вроде суеверного ужаса, как если бы она явилась результатом того, что мой отец обрюхатил свой контрабас.

И потом, существовала сложная проблема с басовым ключом. Почему «до» нужно было читать как «ми», «фа» как «ля» и так далее? Этот мудреный, замысловатый язык еще больше злил меня. Единственная музыка, которая мне нравилась, это был шум автомобильного мотора. Необъяснимое пристрастие, согласен. И тем не менее…

Мне исполнилось десять лет. У меня был друг или скорее приятель, Мишель, у которого был маленький итальянский мотоцикл. Это была моя первая страсть. В этом возрасте дети влюбляются в механизмы. Ласкают их, говорят с ними, крутятся возле них. Ради собственного удовольствия мы с Мишелем разбирали машину, чистили ее до блеска, ухаживали за ней. Потом я долго еще вдыхал оставшийся на руках запах масла и смазки, подобно аромату близости. Иногда мне удавалось убедить себя в том, что эта машина принадлежит мне. Ко мне приходили друзья. Я за ними наблюдал. Есть взгляды, которые покрывают металл ржавчиной зависти. Тем не менее, мы обменивались замечаниями искушенных в автомобильном спорте людей. «Она развивает скорость свыше 80… Она мощная, а бензина жрет не больше, чем зажигалка. Если ты мне не веришь, спроси у мсье Пауло». Мсье Пауло — это был человек, всегда в белом, как астронавт, который накачивал колеса велосипедов и мотоциклов, начиная от самых маленьких, худеньких, походивших на слишком быстро вытянувшихся девочек, до огромных чудищ с бычьими шеями. Смотреть и то на них жутко! И скорость, соответствующая силе, они только и ждут, чтобы сорваться с места в грохоте выхлопов. Мой дед, уязвленный бездарностью своего ученика, считал меня помесью кретина с бездельником, коим казался ему любой, тратящий время на копание в моторе.

— Ступай к своим хулиганам, — кричал он. — Плохо кончишь, как и они.

Я, счастливый, уходил к мотоциклистам, которые собирались в парке или около телевизионной студии. Их нельзя было назвать группой, они были похожи на косяк рыб — если один перемещался, все следовали за ним, жались друг к другу. Они не говорили, а как бы обменивались звуками, как дельфины, вдыхая с наслаждением голубые пары газа. Именно мотоцикл Мишеля положил начало моим подвигам.

При малейшей возможности мы сматывались в Венсенский лес. Боже мой, когда я вспоминаю об этом!.. Меня пожирал огонь, пламя взрывной жизненной силы. Я уже научился управлять мотоциклом, ставить его на дыбы, как норовистого жеребца, и пускать с места в карьер, мышцы напряжены, нервы натянуты, как струны, как у спринтера перед тяжелым стартом, зажавшим волю в кулак. Начались первые упражнения. Я бы сказал: первые гаммы, если бы это слово не застревало в горле. Мне необходимо было любой ценой приобрести мотоцикл марки «Эндуро-125». Однажды в понедельник утром, увидев такой мотоцикл на улице, покрытый грязью воскресных вылазок, я, словно зачарованный, застыл на месте. Как он был хорош! Весь в вонючей жиже, еще более мужественный и мощный. Я не осмелился потрогать его, несмотря на страстное желание проникнуться, как на ритуальном обряде, таящейся в его умолкшем сердце неодолимой силой!

Я принялся прилежно работать, чтобы купить мотоцикл моей мечты. Я мыл машины. Я даже клянчил милостыню своим чистым юношеским голосом. Домашние ни о чем не подозревали. И мне удалось по случаю купить подержанную «хонду». И после того, как я ее разобрал, промыл бензином, начистил, словно оружие перед боем, покрасил втихаря в прачечной Мишеля, несмотря на возраст, она восстала из пепла, готовая ринуться в бой. Машина высший класс!