Мне исполнилось пятнадцать лет. Бабушка с дедушкой потеряли всякую власть надо мной. Мать вообще ничего не значила. По воскресеньям, в лесу Фонтенбло, я научился медленно преодолевать самые крутые склоны, вздымая тучи брызг, перемахивать залитые водой овраги, взбираться на кручи, которые остановили бы и козла. О чудо! Машина могла пройти всюду. Ее мотор звучал отрывистым, непререкаемым голосом победителя, когда она брала разбег перед очередным препятствием. Неописуемая радость — парить в пространстве! Живительный ветер скорости! Ожидание секунды, когда переднее колесо приземлится с акробатической ловкостью, и сразу же новый прыжок на полном газу в крутой вираж, который приходится выполнять боковым скольжением, тормозя ногой, слегка касаясь земли, в гейзере пыли и мелких камешков. Ах! Как сжимается сердце! Мои первые победы! Высшая ступенька подиума. Первые слезы счастья на почерневшем лице, на котором очки оставляли две белые дыры… Предпочитаю остановиться на этом. У меня украли мою жизнь.

Круг по комнате на моей коляске между кроватью, столом и стульями. Я ищу свою трубку. Это до ужаса смешно — безногий курит трубку! К счастью, в этой комнате нет зеркал. Я попросил, чтобы их унесли. Так же, как и фотографии. Иза думала, что делает мне приятное, развешивая их по стенам. На них запечатлены мгновения полета… Вот я прыгаю с автомобиля, который готовится сделать «бочку»^[48].

Вот я кидаюсь на плечи бандита, стреляющего по разведчикам… Прыжок с вертолета… Я помню все фильмы, более и менее известные, которые принесли мне славу и почет. Помню вывихи и множество шрамов, оставшихся на моем теле. Все — в помойку! Я сохранил лишь большую фотографию Изы. Она снята у камина. В костюме из черной кожи, она напоминает Фантомаса, забавно, как корзинка с фруктами, на локте у нее висит каска.

Теперь мало что значат детали нашей встречи. Мой отец погиб в автомобильной катастрофе (странная, однако же, наследственность), а мать Изы умерла от рака молочной железы. Изу взял к себе цирковой эквилибрист. Она начинала с маленьких, словно игрушечных, велосипедов, блестящих, как серебряные. Их укрепляют на специальной шестеренке, которая позволяет танцевать, крутиться на арене в настоящем механическом стриптизе, ведь можно шутя вынуть руль, отвинтить переднее колесо, снять раму так же легко, как побрякушки и лифчик, даже седло, и то в конце концов летит к черту. Остается одно колесо, на нем, грациозно вытянув руки, можно вертеться, легонько нажимая на педали, пока клоун с красным носом не снимет ее с велосипеда.

Я забрал ее с собой. Приучал к мотоциклу, за каких-нибудь несколько недель она стала фанатом. Страсть к мотоциклу заразна, как гонконгский грипп. Короткий инкубационный период, и превращаешься в мотоцикл, подобно детям, которые становятся то парусником, то автомобилем. Смотришь на себя, расцвеченного отблесками огней, чувствуешь свой запах кожи и стали. Ты одновременно и машина и шофер. Кто сумеет воспеть охватывающий тебя восторг, когда слышишь шелковистый шорох, сдержанный сладостный шум мощного мотора. Вы чувствуете между ног живую песню металла. Словно при рождении какого-то мифологического существа. А потом…

Меня не понять тем, кто не устремлялся к горизонту, кто не чувствовал, как вертится земля под ногами, кто не ощущал на лице дыхания ветра на виражах, едва избежав перелома ноги или плеча, кто, сжав зубы, не чувствовал себя кентавром, минотавром, единорогом, монстром, отданным на заклание или торжество! Довольно! Ни к чему терзать себя.

Изе также явилось откровение. Когда она, спотыкаясь, ничего не видя вокруг себя, слезала с мотоцикла, она напоминала неверующего, которому было видение. Существует чувственность страха, куда более сильная, чем волнения любви. А теперь, когда я задумался, в этом притягательность ремесла каскадера. Но мы мешаем. Мы оставляем за собой запах самоубийства. Вот почему мы не нравимся. Считается, что ни у кого нет права бросать вызов смерти. И тем не менее, Иза и я, чета Монтано, как нас называли, мы находились на вершине блаженства перед замершей толпой. Со скоростью 150 километров в час мы перелетали друг за другом через стоящие в ряд машины. Как обезумевшие, мы совершали отчаянные, невозможные, гигантские прыжки. «Они сошли с ума», — думали зрители. Но и нам, люди добрые, был ведом страх. В тот момент, когда мы опускали козырьки наших касок, мы обменивались быстрым обжигающим взглядом. Пламя автогена регулируется: из красного оно становится белым, из белого синим, пока не превратится в тонкую прожигающую иглу. Мы смотрели друг другу в глаза в ожидании этого языка пламени. За ним вспыхивала уверенность: «Я люблю тебя, и я выиграю». После этого оставалось лишь отдаться в какой-то сверхчеловеческой радости силам, старательно выверенным нами заранее.

И пришел однажды страшный день, когда Иза неудачно приземлилась, завертелась на асфальте, выделывая немыслимые акробатические фигуры в смерче сверкающих осколков, пока не застыла в невыразимой неподвижности смерти. Ее положили на носилки. Я сжал ее безжизненную руку. В ее светлых волосах запеклась кровь. Кома. Клиника. Хирург в белом, как и я, в маске, в сапогах, таких же, как у меня. Нет необходимости рассказывать об этом. Мы были с ним по разные стороны жизни. Не враги, а, скорее, соучастники. По выражению его лица я понял, что надежда есть. Действительно, через две недели Иза пришла в сознание. Переломов не было. Небольшая амнезия в результате удара.

Опускаю детали, они застряли в моей плоти, как заряд дроби. Иза осталась в живых. Чета Монтано умерла. Иза не могла больше видеть мотоцикл без содрогания. Мне пришлось отказаться от представлений и искать работу. Я поспешно согласился участвовать в автогонках со столкновениями, но мне быстро надоели эти жалкие корриды, эти разбитые автомобили, разваливающиеся на ходу в грязной жиже. Я бросил это отвратительное занятие, потому что всегда испытывал к механизмам трепетную нежность, как к бездомным животным. Я с удовольствием потратил бы свои сбережения, чтобы приютить хотя бы некоторых из них, сохранивших подобие достоинства.

Мы еле-еле сводили концы с концами. От моих ждать помощи не приходилось. Дедушка был бедный старик, годившийся лишь в музейные экспонаты. Мать существовала на авось: будь что будет. Мне повезло, я встретил мсье Луи. В том мире, в котором он вращался, все патроны обзавелись брюшком, курили сигары, к ним принято было обращаться по имени, присовокупляя «мсье». Мсье Луи поставлял продюсерам каскадеров. У него имелись специалисты любого профиля. Когда-то он нанимал наряду с профессионалами наступательного боя тех, кто в совершенстве владел искусством защиты. У него я быстро сделал карьеру. На чисто акробатические трюки не хватало желающих: расстрелять на полной скорости жандарма; преследуемый мотоциклист, на полном ходу лавирующий между автомобилями и влетающий, прежде чем врезаться в автобус, в витрину магазина в каскаде осколков… За это я получал заплатки из лейкопластыря, повязки и бинты, но и чеки на большие суммы. Мне нужно было все больше и больше денег из-за Изы, потому что в ней поселился страх. Уже не страх уничтожения, а что-то более серьезное, страх нищеты. Только безработные артисты знают, что это такое.

Она подталкивала меня подвергаться риску, а сама дрожала от ужаса, когда я обвязывался ремнями перед сложным трюком. Она переживала тысячу смертей в ожидании моего возвращения. «Все кончено. Я больше не могу», — часто говорила она. И тут же бежала в магазин, чтобы купить какую-нибудь дорогую безделушку, чтобы успокоиться. Силы ее быстро восстанавливались, и она с безотчетной радостью бросалась в мои объятия. В течение месяца мы вели почти беззаботную жизнь. Но постепенно деньги таяли. Мне предлагали какой-нибудь акробатический номер на мотоцикле по крышам домов — мне уже приходилось исполнять подобные — и она принималась меня умолять: «Не соглашайся!» Я напрасно убеждал ее, что мотокросс на тридцатиметровой высоте не более опасен, чем в густом перелеске, но она продолжала настаивать, чтобы я отказался. Постепенно ее сопротивление слабело. Она соглашалась посмотреть место съемки. «Нужно перепрыгнуть через улицу», — признавался я. Она на глаз прикидывала расстояние. «Скорее, переулок», — отмечала она. Это означало, что она сдается. Когда же я приносил подписанный контракт, она с ужасом отворачивалась. «Зачем ты сделал это? Мне ничего не нужно». И мы переставали разговаривать.