— Sorry![23] — прошептал мужчина.

Я едва успел заметить очень молодое лицо — освещенное сверху, оно походило на негатив фотографии. Незнакомец, прикрыв пламя свечи рукой, бесшумно удалился. Я был в ужасе. И даже вздрогнул, когда услыхал позади себя голос мадам де Шатлю.

— Надо же было вам его встретить, — прошептала она.

И в голосе ее звучало такое отчаяние, что я сразу же понял, в чем дело. Она прятала англичанина, скрывавшегося от гестапо. Бежавший пленник? Сбитый летчик?.. В любом случае я видел то, чего ни в коем случае не должен был видеть. Я был смущен. Снова стало темно.

— Зачем он пришел? — добавила она. — Мы ведь ему говорили…

Я не осмеливался произнести ни слова. И чувствовал себя страшно виноватым. Я был чужим, возможно, даже врагом. К нам подошла Валерия с двумя свечами. Мадам де Шатлю взяла одну из них.

— Он видел его? — с тревогой спросила Валерия.

— Конечно, видел.

— Боже мой! Что скажет Жюльен?

Они разговаривали так, как будто меня не было. Мне вдруг стали невыносимы их тайны.

— Извините, — сказал я. — Мне пора уходить.

— Ну нет! — воскликнула мадам де Шатлю. — Идите сюда, мсье Прадье.

Она провела меня в комнату, где я прежде никогда не бывал, это была столовая, выглядевшая весьма торжественно, там стоял длинный стол, а вокруг него — стулья, обитые кожей, с большими блестящими шляпками гвоздей. Она поставила подсвечник на сервант, полки которого были уставлены старинными тарелками, и с живостью повернулась ко мне.

— Вы догадались… Не отпирайтесь. Да… Это летчик, он был сбит под Туром. Что вы намерены теперь делать?

— Ничего.

— Мы в ваших руках. Вы можете донести на нас.

— Я, мадам, донести на вас?!

Она не предложила мне сесть. Я стоял перед ней как подсудимый.

— Вы принимаете меня за подлеца, — сказал я в ярости.

— Ах! Простите меня, мсье Прадье. Вы обещаете мне молчать? Я все вам объясню. Садитесь, прошу вас.

Руки ее дрожали. Передо мной была несчастная, испуганная женщина.

— Мы все здесь участники Сопротивления, — продолжала она. — Жюльен — бывший унтер-офицер. Это он доставляет к нам людей, которые прячутся, — летчиков, вроде Джона, политических деятелей, евреев, подвергающихся гонениям. Мы переправляем их в Испанию тайным путем, этого пока еще никто не раскрыл. Малейшая неосторожность грозит нам тюрьмой, а вы знаете, что значит тюрьма в настоящий момент.

— Знаю.

— Вы в этом уверены? У нас были товарищи, которых уже пытали, расстреливали. Вот что нас ожидает, если вы…

— Но я даю вам слово.

— Этого мало, — сказал кто-то у двери.

— Ах, это вы, Жюльен, — молвила она. — Входите. Валерия рассказала вам?

— Да, и теперь по милости этого господина мы попали в хорошую переделку… А ведь я вас, кажется, предупреждал. Его следовало удалить сразу же, как только вы узнали, что он ходит к Плео. Уроки могли подождать.

Он подошел ко мне и поднял свечу, чтобы лучше видеть меня.

— На вас и в самом деле можно рассчитывать?

Я возмутился. Все эти подозрения становились нестерпимы.

— Мадам, — запротестовал я, — скажите ему, что я порядочный человек.

— Жюльен, — прошептала мадам де Шатлю, — я думаю, ему можно верить.

Жюльен поставил подсвечник на сервант и погрозил мне пальцем.

— Вы будете в ответе, если с нами что-нибудь случится. Осторожнее, молодой человек. Не забывайте, речь идет о вашей жизни. Теперь вы волей-неволей наш. А тот, кто хочет остаться в стороне, — уже предатель.

— Полно, Жюльен, успокойтесь, — вмешалась мадам де Шатлю.

Она впервые улыбнулась мне, и эта улыбка решила все.

— Поверьте, я вовсе не в стороне, — с горячностью сказал я. — Но что я могу поделать, я всего-навсего учитель!..

— Среди нас немало учителей, — заметил Жюльен. — И уверяю вас — они неплохо со всем справляются. Никто, конечно, не требует, чтобы они взрывали мосты. Зато они очень помогают нам в деле пропаганды. Вам никогда не приходило в голову, что вы можете, например, распространять газеты?

— Меня никто никогда об этом не просил.

Они с мадам де Шатлю обменялись взглядом.

— Вы и вправду из ряда вон, — заметил он и, положив мне руку на плечо, довольно бесцеремонно подтолкнул меня.

— Так вас, стало быть, надо приглашать драться! Вы дожидаетесь, пока за вами придут и попросят? Ну что ж, я готов: прошу вас, как мужчина мужчину.

Я был не в состоянии ничего ответить. Посуди сам: всего полчаса назад я рассказывал тебе о согласовании и определении в латыни, а теперь от меня, можно сказать, требовали, чтобы я с оружием в руках сражался против оккупантов!

Мадам де Шатлю настойчиво смотрела на меня. Она наверняка поняла, что я чувствовал, и потому сказала:

— Никто не имеет права насильно заставить вас что-то делать, мсье Прадье.

А потом, обращаясь к Жюльену, добавила:

— Дайте ему время подумать. Это слишком важное решение.

Я понял, что если и дальше буду медлить, то уроню себя в ее глазах. Представь себе эту сцену, которой колеблющийся свет свечи придавал фантастический оттенок: три наших лица, похожие на лики, начертанные мелом на фоне тьмы. Взгляды в этот миг были исполнены патетической силы. Словно дело происходило в катакомбах в момент принесения клятвы.

— Ну как — да? — спросил Жюльен.

— Да.

— Долго же вы заставили себя ждать! — воскликнул он.

— Будет, Жюльен, — с упреком в голосе сказала мадам де Шатлю. — Спасибо, мсье Прадье. Вы поступили мужественно.

— А Кристоф знает?

— В общих чертах. Он слишком мал. Главное, он знает, что надо молчать. Я держу его дома, чтобы он не поддался искушению рассказать своим приятелям компрометирующие нас вещи.

В вестибюле неожиданно зажегся свет, и Жюльен включил люстру. Мы были ослеплены, испытывая некоторое стеснение при ярком электрическом освещении. Наступило тягостное молчание.

— Что касается доктора Плео, — начал я.

— Да, — подхватила она. — Лучше будет, если вы перестанете ходить к нему.

— Не согласен, — отрезал Жюльен. — Я, напротив, предлагаю, чтобы мсье Прадье ни в чем не менял своих привычек. Здесь всем известно, что он не занимает активной позиции. Так пусть все будет, как было. Плео даже может служить ему прикрытием, а может оказаться для нас источником нужных сведений, если мсье Прадье проявит известную долю ловкости.

— Вы предлагаете мне вести двойную игру? — изумился я.

— Черт побери, старина, каждый делает, что может. Вам представился случай попасть в дом явного коллаборациониста. Так воспользуйтесь им.

— Мне кажется, доктор Плео не так уж опасен.

— А что вам еще надо? Разве вы не знаете о его связях с комендантом Мюллером? А его друг Бертуан? Разве он не начальник фашистской полиции? Мало того, Плео отказался выдать соответствующие справки ребятам, которые хотели уклониться от угона на принудительные работы. Результат: их отправили в Германию, и неизвестно, вернутся ли они оттуда. Нет, тут дело ясное: Плео заслуживает дюжины пуль. И он свое получит, будьте уверены. Он уже получил. Я спокоен. Его час придет. И возможно, благодаря вам. Если вы проявите смекалку, — а мы в этом не сомневаемся, — будет очень странно, если вы не добудете у него полезных для нас сведений.

— Это верно, Жюльен прав, — сказала мадам де Шатлю. — Я понимаю ваше отвращение. Но нам не приходится выбирать. Подумайте еще. Вы совершенно свободны. Каждый волен поступать по своему усмотрению.

Она протянула мне руку.

— Лично я очень рада тому, что вы с нами, мсье Прадье. Чувствуйте себя здесь как дома.

Жюльен проводил меня, вывел мой велосипед. Дождь почти перестал, но ветер свирепствовал, как никогда.

— Постарайся не простудиться, — сказал мне Жюльен. — И не бойся. Все наладится само собой, вот увидишь. Себя жалеть нечего, лучше пожалей тех бедных ребят, которые сегодня ночью отправятся на задание.

Я наскоро перечитал написанное. Да, все произошло именно так, как я описал тебе. Я ничего не опустил. Разве что разговор наш я передал не совсем точно: ведь столько лет прошло. Под конец, я это хорошо помню, Жюльен уже говорил мне «ты». Бедный и славный Жюльен, его убили несколько месяцев спустя неподалеку от Монлюсона, где он возглавлял группу партизан! Наши отношения складывались далеко не всегда гладко, но я о нем сильно горевал. Итак, я вернулся домой в страшном волнении, которое мне даже трудно передать тебе. Я был рад и в то же время встревожен, раздражен, меня одолевали сомнения, я ног под собой не чуял, словно актер, оробевший перед выходом на сцену.