— Ты доволен жизнью?

— Да.

— Значит, молодец, если сумел оценить заботу. Но ты понимаешь, деньги пока что с луны не падают. И выигрышные лотерейные билеты тоже не часто попадаются.

— Я сам думал про это. У меня две тетки есть, одна в Туле, а другая здесь. Могу сходить к ней, она добрая, не откажет. А сколько надо?

Спартака мой ответ раздосадовал.

— Эх ты! «К тетке»… А если не даст? Может случиться такое?

«Конечно, может, — подумал я. — Тем более теперь, когда я ушел из дома. Отец ей сразу сказал, что я где-то болтаюсь».

— Вообще-то она не жадная, можно попробовать, — без всякого оптимизма проговорил я. — На худой конец, у меня есть часы, их можно…

— Нет. Мы пойдем другим путем. Ты мне окажешь небольшую услугу в простом, но непривычном для тебя деле. Я жду одну особу. Когда она придет, расскажу тебе все. Ведь ты не струсишь?

Я не знал, что ответить. Я понимал, что не сделаю ничего, за что потом будет стыдно. А в сознание пыталась протолкнуться дурацкая фраза: «Вот оно и начинается! Допрыгался, доскакался…»

— Люблю молчаливых, — сказал Спартак. — Отправляйтесь к Леше, мы скоро придем. Что-то барышня задерживается.

У Леши я пытался узнать, какое дело задумал Спартак, но Леша или молчал, или говорил, что сам ничего не знает. И вдруг сказал:

— Шел бы ты отсюда, пока не поздно.

— Почему?

— Не задавай дурных вопросов. Я тебе что, нянька! У меня своих забот по уши и больше.

Он смотрел прямо, этот маленький коренастый Леша. И говорил суровые слова. Но его серые, с голубоватым оттенком глаза моргали совсем не сурово, как-то безрадостно и жалко. Будто в эту минуту он и меня обвинял, и сам чувствовал себя виноватым.

— Да что же это делается? — не выдержал я. — Почему все вокруг вечно недоговаривают, таятся, усложняют?

— Тише.

— Отстань!.. И к чему это приведет, если даже такие ребята, как ты, и те хватают себя за язык, чтоб не сболтнуть лишнего? Что это за жизнь, вполслова, вполнакала?

— Я еще раз говорю: иди отсюда, пока не поздно.

— Нет, — тихо сказал я. — Нужно было или совсем не приходить, или делать то, что делают другие.

Леша безнадежно произнес:

— Как хочешь. Почему моя башка должна трещать за других? Только не рисуй себе нашего Спартачка господом богом. И считай, что этого разговора не было.

Все. Он умыл руки. На языке у меня вертелась тысяча вопросов, но я чувствовал, что он не ответит ни на один. И понял: Леша боится. Но кого? Спартак веселый и щедрый, неужели можно бояться Спартака? Он даже матом не ругается! За всю свою жизнь я впервые встретил взрослого парня, который не матерился. Было же, что однажды на пляже он чуть не подрался с каким-то верзилой, который, сидя рядом с девушкой, цедил сквозь зубы мать-перемать. Спартак сказал: «Прекратите», а тот повернул голову и тем же тоном послал Спартака очень далеко. «Хорошо, — сказал Спартак, — пошли вместе. Там и поговорим».

Верзила с готовностью вскочил. Но тут же остановился и сказал: «Ладно, кореш, брось ты. Не видел я, когда вы тут поселились».

Спартак опустился на песок, прилег рядом с нами и зевнул. А верзила больше не матерился. Даже тише стал разговаривать со своей девушкой… И этого парня бояться? Глупости!..

Не успел Леша перекрутить пленку на магнитофоне, как в коридоре позвонили. Я открыл дверь. Пришли Спартак, Студент и Лика. Я обрадовался: если наша Лика и есть та «особа», от которой зависит «дело», то бояться нечего. Лика не способна на плохое. Лика — это вершина доброты и надежности.

Спартак сказал:

— Познакомься с твоей сестричкой… Не делай большие глаза. Мы, дружок, сегодня идем в гости. То есть ты и твоя сестра.

Знакомиться с Ликой? Но зачем? Она бывала с нами на пляже, ходила с нами в кафе, приносила по утрам пирожки с мясом и повидлом, чем вызывала наш всеобщий восторг. И уходила на работу, на фабрику, где выпускают искусственную замшу и клеенку. Она почти всегда молчала. Хорошо ли ей было, плохо ли, грустно или весело — она никогда не говорила об этом. Но Спартак всегда знал, какое у нее настроение. Бывало, в самую веселую минуту на пляже, когда всем было хорошо, когда мы смеялись и соревновались в остротах, Спартак переставал смеяться и, взглянув на Лику, спрашивал: «Ну, что случилось? У тебя опять плохое настроение? Мы чем-нибудь обидели тебя?»

Лика укоризненно смотрела на Спартака, будто он сказал что-то неприличное, а потом отворачивалась и садилась к нам спиной. Смотрела на залив, горбившийся на горизонте, на далекий остров Котлин, где, чуть видимый отсюда, раскинулся Кронштадт. Спартак не приставал к ней с расспросами. Но веселье кончалось. Мы замолкали, старались не смотреть друг на друга или уходили купаться, оставляя Спартака и Лику наедине. У них были какие-то сложные отношения, о которых я ничего не знал и о которых ничего не говорили ни Леша, ни Студент, ни сам Спартак. Но я догадывался, что это были отношения взрослых людей. И складывались они не совсем хорошо для Лики. Что-то было запятнано, где-то стояла клякса, потому что я слышал, как она однажды сказала: «Что же делать, Спартак? Ведь время идет… Мне страшно…» Спартак рассмеялся и ответил: «Ничего, Лика, не переживай: сходим в химчистку, и все будет как прежде!» Лика опустила голову и часто заморгала. Мне показалось, она вот-вот заплачет, и я, чтобы не видеть этого, отошел к ребятам.

Жалея Лику, я постоянно ловил себя на том, что жалею не только ее, но и Грету. Не хотел жалеть ее, даже думать не хотел, но все-таки думал и жалел. Мне становилось плохо, больно, когда я представлял себе, что разговоры у Греты и Мишки могут сложиться так же безрадостно и тревожно, как у Лики и Спартака. Но я верил, что там все иначе. Я знал, что Грета гордая и сильная, иначе ей никогда не стать каскадеркой. Да и Мишка Бакштаев всегда казался мне настоящим парнем… А Лику я не понимал. Если ей плохо, то почему она не бросит нашу компанию, Спартака и не станет жить без нас?.. Я, наверное, бесконечно глуп, но я этого не понимал…

— Здравствуй, Лика! — сказал я и подал руку.

Она молча протянула свою.

— Теперь, — сказал Спартак, — пойди и вымойся, почисти зубы и приходи сюда. Не может брат этой красивой и нарядной девушки выглядеть как уличный босяк… Черт знает, куда глядит общественность, если сын старшего научного сотрудника и учительницы ходит в таком затрапезном виде…

В ванной висела желтая трикотажная полурукавка, черный свитер без воротника, связанный «под кольчугу», и две пары брюк — вишневые и джинсы.

Я вымылся, переоделся и встал перед зеркалом. Меня смешила эта церемония с переменой одежды, словно бы я готовился к какому-то празднику или, еще лучше, к выходу на сцену. Можно было отказаться от переодевания, но я не видел в этом плохого. Я не верил, что Спартак способен на подлость. Они дали мне жилье, кормили, развлекали, и вот теперь одели меня в джинсы, о которых я хоть и мечтал, но которые не могли достать мои родители. То есть если бы дело упиралось в это проклятое «достать», то джинсы у меня были бы сто лет назад. Но отец и Вера держались принципа двух «НЕ» — «Не плодить и не поощрять спекулянтов». Против этого хорошего принципа я ничего не имел, я был против того, что мои джинсы носил кто-то другой…

— Эй, ты скоро? — услышал я голос Студента.

Я вернулся в комнату.

Спартак медленно обошел вокруг, энергичным жестом поправил на мне рубашку и восхищенно произнес:

— Ну и франт! Казалось бы, тряпки, а что они с человеком сделали! Теперь ты совсем не то, что раньше.

Леша и Студент кивнули. Студент даже сострил, мол, одежда, а не труд сделала обезьяну человеком. А Лика повернулась и стала смотреть в окно. Мне показалось, что в эту минуту все они были вместе, и только я — один. Но почему? Что они хотели от меня? И кто такой этот Спартак, которого я и люблю и боюсь?

— Кто ты? — спросил я.

Он не ожидал этого вопроса. Несколько мгновений смотрел на меня и улыбался. А затем обвел взглядом остальных, пожал плечами.