— Скажу, — кивнул я.

Мы подошли к Лешиному дому. На парадной висела белая эмалированная табличка, где синие буквы составляли: «Берегите тепло, закрывайте дверь». В слове «тепло» буква «п» была выбита и получалось: «Берегите тело…»

Поднялись на четвертый этаж и открыли черную старинную дверь. Квартира как квартира, только завалена барахлом: гнилая корзина, корыто, две вешалки, кастрюли, бочонок, драные книги, чемодан, канистра, сундук, еще сундук, коробка из-под телевизора — все это могло лежать на свалке, и никто бы не догадался, что хотя бы одна из этих вещей когда-нибудь кому-то пригодится… Говорят, к вещам привыкают, как к людям.

Чем дальше мы продвигались по коридору, тем сильнее пахло чем-то кислым: то ли квашеной капустой, то ли кошачьей мочой, не разобрать. Меня мутило от таких запахов. Меня вообще мутило от всяких запахов, выработанных человечеством, — благородные они или такие, как здесь. Это во мне от Веры и отца. В нашем доме не водилось духов, пудр, одеколонов. Даже пахучего мыла мы не держали: лучшим мылом у нас считалось детское и хозяйственное. А если что-то неожиданно появлялось, например, кто-то, не зная наших вкусов, дарил маме флакон духов или полдюжины кусков импортного мыла, как мама немедленно избавлялась от подарка и передаривала его кому-нибудь из тех, кто обожал всевозможные амбре.

— Ну и ароматы у вас, — поморщился Спартак. — Можно гранаты начинять и в западные страны продавать для разгона демонстраций.

— Соседи давали, — сказал Леша. — Теперь они выехали в отдельную квартиру где-то на Гражданке, а память о себе оставили.

— И что же, вся квартира твоя?

— Получается так. Но ихние комнаты закрыты, никто в такой затхлый угол вселяться не хочет.

— Разумеется, теперь нет дураков жить в Петербурге, в коммуналках. Все в Ленинград хотят, в отдельные квартиры.

— Я не переживаю, мне все равно.

Мы вошли в большую чистую комнату. На стене висел серебристый саксофон, а под ним, налепленные прямо на обои, журнальные фотографии красивых девушек и хорошо одетых мужчин. Может быть, это были манекенщики или артисты. У окна стоял круглый аквариум с беловатыми камешками на дне и выцветшими водорослями. Рыбок не было, и я поинтересовался, где они.

— В отпуск отпросились, — сказал Спартак. — Уехали порезвиться в Черном море, позагорать на желтом песочке.

— Не, кот слопал. Как забудешь накрыть емкость, так он сунет в воду лапу и, как только рыба подплывает, хватает — и в пасть. Всех, подлец, переловил. Я его за это в старом портфеле в Фонтанку бросил.

— Злодей ты, Леша. Маленький, а яду в тебе — черпаком выбирай, — сказал Спартак. Но я не понял, поругал он его этими словами или похвалил.

— В том-то и дело, что нет, — сказал Леша. — Я как узрел, что портфель вот-вот пойдет на дно, как услышал жалобное «мя-у», тут же бросился в реку. Поймал портфель, подплыл к лесенке на набережную и выпустил кота. Он посидел рядом, вытаращив на меня ошалелые глаза, и дал деру — только его и видели… Пусть живет. Меня коты не интересуют. В наш зоомагазин живых обезьян привезли. Сорок восемь рублей штука. Вот бы такую красотку заиметь! Только что с ней делать?

— Как все старые морские волки, будешь водить ее на веревочке по набережным и у каждого пивного ларька поить пивом. А толпы зевак будут брать тебя в окружение и давать советы. Или возмущаться, что ты спаиваешь обезьяну, — веселился Спартак.

— Не то, — возразил Студент. — Мы ее мигом обучим колбасу выносить с комбината. Три кило под мышку — и к забору. Обезьяны ловкие, за ними никакие овчарки не угонятся…

— Скажешь тоже! — перебил Спартак. — Может, она с твоей колбасой не домой, а прямо в нарсуд: мол, так и так, я честная обезьяна, я ни в чем не виновата, это двуногие безрогие научили, — весело говорил Спартак, но я заметил, что он недовольно посмотрел на Студента и перевел глаза на меня. Дескать, держи язык за зубами, болван, мы тут не одни.

— Я пошутил, — сказал Студент. — Подумал, что это было бы недурственно — обучить обезьяну приносить людям пользу.

— Следующий раз думай про себя. В каждой шутке только доля шутки, остальное — правда. А во-вторых, воруют сознательно. Животное сознанием не обладает, следовательно, научить его воровать невозможно. Оно просто берет, и все. Потому что не думает, что это кому-нибудь принадлежит… Вот взять торговлю. Раньше там работали, как правило, малограмотные бабки и мужички. Воровали? Конечно! Но мало, только для себя, в целях насытиться, а не обогатиться, и, что самое главное, — в одиночку. Теперь в торговлю попер народ образованный, умный: экономисты, инженеры, филологи. Воруют? А как же! Только делают это с умом. А главное — коллективно; по телефону друг с другом на эсперанто договариваются. Иное развитие, иной размах!.. Быть сытыми — этого уже мало, им уже нужно быть богатыми!

Я невольно улыбнулся — такой замечательной показалась мне эта короткая речь Спартака. Но при чем тут торговля и воровство? Неужели не сыскать более возвышенной темы?

— Ты против воров? — спросил Студент.

— Конечно! Потому что они, сучьи дети, воруют, а со мной не делятся.

— А если бы делились, то был бы ЗА?

— Вот если бы делились, то был бы ЗА! И молчал бы, как последний сукин сын. Так всем сукиным сынам положено.

Леша утопил белый клавиш, медленно поползла пленка — началась музыка. Иностранная артистка на непонятном языке запела «Вдоль по улице метелица метет…». Может быть, она и неплохо исполняла эту песню, но слушать я не мог. Непривычной казалась такая русская песня на чужом языке. Потом пошли другие песни и романсы. Их я слышал и раньше. Но чтобы столько сразу — никогда. Я молча сидел на кровати и смотрел на Спартака. А он полулежал на диване, широко расставив ноги и закрыв глаза. Только изредка, там, где было особенно хорошо, дирижировал в такт музыке ногой.

— Нет, ребята, такую музыку в компании слушать нельзя, — вздохнул Спартак. — Ее нужно воспринимать одному, затаив дыхание и мечтая о будущем. Тогда покажется, что эта мелодия написана для одного тебя, а слова песен будто бы о тебе, о твоей неустроенной и тем прекрасной жизни… Почему я не люблю ходить в филармонию? Потому что там, к примеру, кто-то солирует, а другие музыканты зевают или делают что-то такое, что не надо бы делать в эту минуту… А публика?! Сплошной разврат, а не публика. Иные с нотами приходят!.. Это мы с вами пришли бы в драмтеатр на «Отелло» и приволокли том Шекспира, чтобы следить по тексту, не ошибется ли где-нибудь актер! Вот уж воистину: «Дай дуракам волю, так они и умных со свету сживут…» Нет, лучше всего слушать одному, дома, по радио. Тогда никто не кашляет, не скрипит стульями, не роняет номерки… Это же абсурд: в конце двадцатого века не могут сделать номерок, который, падая, не грохотал бы, как церковный колокол… И такой музыкальной шкатулки я никогда не заведу, — кивнул он на магнитофон. — Хорошую мелодию, равно как и хорошую песню, надо услышать случайно… Правильно я говорю? — посмотрел он на меня.

— Не знаю, не думал.

— И не думай, — махнул он рукой. — Но ты запомнишь эти слова, правда? А может случиться, что эти мои слова в точности повторишь кому-нибудь другому.

— Барахло, — сказал Студент и пнул ногой тумбу, на которой стоял магнитофон. — Будешь глупости записывать, я шарманку к себе заберу.

— Бери, — сказал Леша. — Затащи на свой комбинат и пиши, как там коровы ревут и свиньи хрюкают.

— Ну, азиаты, ну, скифы! — не выдержал Спартак. — Ты видел когда-нибудь такую орду? — спросил он у меня.

Что я мог ответить? Я ничего не понимал в их отношениях. Но все-таки понял, что хозяин магнитофона не только Леша.

— Тебе тут нравится? — снова спросил у меня Спартак.

— Да.

Он улыбнулся и неожиданно сказал:

— Все, дружок, теперь дуй на все четыре стороны.

Но мне не хотелось уходить. В голове было легко и пусто. Я освобождался от каких-то обязанностей. Теперь мне казалось, что я подчинялся только себе и никому другому.