А может, я пошляк, что думаю об этом? Может, он переживает и раскаивается, что был с белокурой: «Вот провалялся на пляже, а в это время пропал единственный сын…»

Плохо, что я у родителей один, — сразу все оборвалось. А была бы сестра или брат — был бы посредник: можно встретиться, потолковать, посоветоваться. Впервые я почувствовал неуют и тоску своей уникальности. Но у меня есть отец. Пускай он теперь не один, пускай тысячу раз не прав, но у меня есть родной отец!

«Домой. Нельзя так… Нельзя!..»

Глава девятая

С Финляндского вокзала я сел в метро и через полчаса входил во двор своего дома.

Только бы никто не встретился, только бы незаметно проскочить в подъезд и бегом на пятый этаж. Будет красивое кино, если я войду, а они там оба…

— Привет, Батрак! — донеслось из беседки. — Куда ползешь? Пора домой, дружок, а то бательник уже давно тебя разыскивает. Куда наш маменькин сынок, говорит, делся?

В беседке был Студент и с ним несколько его друзей. Взрослые парни, наверно, скоро в армию.

— Да ты не бойся, подходи, — доброжелательно пригласил Студент.

— Кого бояться? Тебя, что ли?

Я подходил и видел, как лица их постепенно добрели. Особенно у Студента. Он уже улыбался и посматривал на своих дружков. Они тоже улыбались, и я прекрасно знал, почему они улыбаются. Но перед ними я не чувствовал неловкости, как в электричке, когда на меня с жалостью смотрели пассажиры. Этим не нужно ничего объяснять. Эти знали, что произошло, и если посмеивались, то скорее всего от понимания, насколько мне сейчас неудобно шляться по городу. Я даже губы свернул на одну сторону, чтобы выглядеть еще страшнее.

А они улыбались — милые такие улыбочки у всех. И самая приветливая — у Студента. И тут он закричал:

— Кто подбил вам, Дима, глаз?!

Они захохотали, даже ноги вскинули вверх — так им было смешно. А я не знаю, как мне было. Наверно, я тоже мог смеяться с ними, хохотать над своими неудачами и трогать пальцами больные места на лице.

Нет, один из них не хохотал. Он сидел в стороне и, склонив голову чуть вправо, разглядывал меня прищуренными глазами. Хорошо одетый и по виду самый старший, он поправлял рукой светлые волосы, приглаживал их за ухом. В его позе и взгляде, в наклоне головы было много свободы, или, точнее, самостоятельности, которая приходит к взрослым, уравновешенным людям. Но я заметил и нечто другое — настороженность, что ли? А может, это была просто жалость ко мне, к пацану, пострадавшему от несправедливости?

— Прекрати, Вовка, — сказал он. — Человеку и без того тошно, а ты с лошадиными шутками… Кто тебя? — спросил он.

— Не стоит вспоминать, — усмехнулся я, хотя и подумал было рассказать, что произошло. А потом собраться и поехать в Разлив. Встретить ту компанию и поговорить на равных.

— Как знаешь. А то помогли бы. Иногда бывает очень важно вернуть долг, чтобы потом не комплексовать. И для нас честь: вступились за хорошего парня. Верно я говорю? — спросил он у своих, не повернув головы.

Парни промолчали, и это означало, что они согласны. Только Студент, недовольный, что за меня были готовы заступиться эти его ребята, тихо сказал:

— Была забота — руки марать.

— Ну зачем так? Он же твой сосед, в одном доме живете, одним водопроводом пользуетесь… Не по-товарищески.

— У нас и канализация одна, — сказал Студент. Но я его уже почти не слушал. Я смотрел на парня, который с таким вниманием и заботой принял участие в моих делах.

— Значит, отказываешься от помощи? Напрасно! Один человек — только намек на человека. Если человек один — среди героев его не ищите.

После его слов со мной что-то случилось. Даже лицо сделалось горячим и влажным. Захотелось подойти к нему, пожать руку или сесть рядом, чтобы и дальше разговаривать с этим человеком… Почему судьба не сделала его моим братом?!

— Доброе слово и кошке приятно, — ляпнул я.

— Браво! — сказал он. — И помни: если понадобится помощь — не стесняйся.

— Спасибо. Думаю, не понадобится, — каким-то ненормальным голосом сказал я и пошел дальше.

— И больше не напивайся, — крикнул мне кто-то из них вдогонку. — Ибо пьянство — мать хулиганства!

Они там снова расхохотались. Встретили меня хохотом и проводили тем же. А почему бы и нет? Молодцы парни! Да и с чего грустить? Подумаешь, кому-то наставили фингалов — пусть носит на здоровье… «Если человек один — среди героев его не ищите». Здорово сказано! А главное, верно! Я ведь всегда был один. Степка не в счет, он домашний, он живет среди порядка и уюта, возле него две сестрички вьются — два ангела-хранителя. А мне всегда не хватало именно таких парней, как этот, из беседки. Правда, и Студент среди них, но и это понятно — не бывает же однородной группы людей, кто-то лучше, кто-то хуже. Даже один человек неоднороден: то он такой, а то — раз! — и уже другой!

Я взбежал по лестнице и открыл дверь своим ключом. Отец стоял у окна, и я понял, что он видел меня, когда я шел по двору. Он шагнул навстречу. Ждал, что я заговорю первый, может быть, скажу: «Здравствуй, папа!» — или начну извиняться, что не ночевал дома. Так и нужно было поступить. Но я не мог ничего сказать — боялся, что не слова пойдут из меня, а рыдания и слезы. Хотя он был один, рядом с ним я видел ту, с пляжа. Она стояла одетая в купальник и смотрела на меня точно так же, как отец.

— Где ты был, сынок? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Там, — кивнул я на дверь.

— Что у тебя за вид? Откуда это богатство?

— Играл в футбол.

— Что же они, твою голову гоняли?

— Там не смотрят. Лишь бы победить.

Он подошел ближе. Встал у двери. Он жалел меня. Нет, не той жалостью, смешанной с любопытством, как в электричке. Жалостью от боли и недоумения.

«Сейчас станет спрашивать, где я был и что делал».

Я ошибся. Он подошел ко мне, бережно положил руку на плечо:

— Откуда у тебя такой тон? Оттого что тебя поколотили, ты же не сделался другим человеком? Каким-нибудь Васей или Гришей? Ты остался моим сыном. Но ты забыл, что разговариваешь с отцом, правда? Объясни, пожалуйста, что произошло?.. Уму непостижимо: пятнадцатилетний мальчик не ночует дома!

— Объяснять кому? — спросил я.

— Хорошо, давай иначе. Давай поговорим как друзья. Вспомни, как еще совсем недавно мы с тобой играли в прекрасную игру: я становился твоим сыном, а ты — моим отцом. Вспомни, чему ты меня учил, когда был моим отцом? Ты учил меня быть честным, правдивым, сильным. Ты говорил, что сильные люди не должны опускаться до мелочности и лжи. Ты говорил, что настоящий человек всегда с уважением относится к родителям…

— Ты предатель!..

Я сам испугался этого слова. Отец побледнел. Медленно и настороженно проговорил:

— Это почему же такой вывод?

Его лицо приблизилось к моему, я отчетливо различал точки-звездочки в его глазах. Они вздрагивали от боли и обиды, эти точки-звездочки, эти мои такие знакомые, такие родные глаза.

— Почему ты меня так назвал? Что ты знаешь обо мне? — скорее понял я эти вопросы, чем расслышал их.

Он отошел к столу, сел на стул, сдвинул какие-то книги, тут же снова положил их на прежнее место.

— Что ты знаешь обо мне? И вообще, что ты знаешь о моей жизни? Я работаю. Я создал условия, чтобы ты появился на свет… Как ты посмел сказать такое?

Мне стало страшно. И когда он встал и подошел ко мне, я думал, ударит.

Не ударил. Потребовал ключи.

— До вечера никуда ни шагу. Вечером поговорим еще раз. Надеюсь, этот разговор будет полезен. Я понимаю, что морфология твоего мышления претерпевает существенные изменения — это в рамках возраста. Я люблю тебя всякого, в том числе и меняющегося. В том числе и сегодняшнего, избитого. И ты поступай со мной так же. Иного нам с тобой не дано!..

Стукнула дверь, и в замке дважды повернулся ключ. Я остался один.

Не сходя с места, сел на пол и прислонился к стене. И услыхал тишину. Плотную, чуточку звенящую, когда любой, в другом месте еле различимый, шорох грохочет как выстрел. Несколько минут сидел с закрытыми глазами и держал ладони на холодных паркетинах. Я действительно ничего не знал о своем отце. Извиниться перед ним? Но за что? Извиниться — значит признать свою неправоту. Но в чем я не прав? Разве я не видел их вместе? Разве она не сыпала песок ему на спину?.. Мы еще посмотрим! Я еще докажу, и тогда увидим, чья морфология мышления претерпевает изменения и кому надо извиняться! — бодро внушал я себе, хотя и не понимал, зачем мне его извинения. И тут я подумал: «А с какой стати ему извиняться? Ему, кто вырастил тебя, носил на руках в больницу, когда ты загибался от воспаления легких…»