Отец неожиданно остановился. Встал у тахты. Как он сюда попал? Казалось, проделал с подушкой такой долгий путь и вдруг…

Ну, что ж! Раз так, то — взялись!

Он наклонился, держа подушку. Запихнул в тахту. Сейчас вожмет в раскрытое дупло! Вдавит! Вобьет!

Он и сам туда сполз.

Убрал самого себя, как подушку.

И вдруг голос с другого конца квартиры:

— Папа! Начинать надо не с подушки. Сперва положи одеяло!

Отец замер в своей берлоге. Прижал к себе подушку. К самому лицу.

— Сначала нужно сложить одеяло, папа!

Берлога в тахте взорвалась от отцовского гнева. Потом, как одичавший бильярдный шар, он толкнул одно из кресел. Кресло было бродячее — ножки с колесиками. Оскорбившись, кресло покатилось и стукнулось о другое такое же. Они немного покружились друг возле друга. Словно на роликах катались.

Внезапно первое кресло опомнилось.

— Да ведь меня толкнули! Здесь толкаются! Все, что угодно, но толкотни не терплю! Благодарю покорно, обойдусь без этого!

И мимо второго кресла прокатилось в следующую комнату.

Немного поколебавшись, второе кресло устремилось за ним вслед. Никто им не помешал. Никто не попытался задержать.

Так они прикатили в переднюю.

Дверь передней распахнулась перед ними. А они, с гордо выпрямленными спинками, высокомерные и оскорбленные, покинули квартиру. Удалились. Одно за другим.

Мишка Муки и его сыновья. Домашние музыканты.

В послеполуденной тишине громко раздавался голос Арнольда:

— Ее комната была полна книг! Я никогда в жизни ни у кого не видел столько книг, как у маленькой Аги! «Ворчун Топтыгин», «Путешествия Мишки Муки»…

— Это одно и то же! — откуда–то с высоты уронила Йолан Злюка–Пылюка. — Разве вам не известно, что Ворчун Топтыгин и Мишка Муки одно и то же лицо?

— Еще чего!

— Одно лицо, только называют его по–разному.

— И его сыновья!

— Что вы хотите этим сказать?

— «Мишка Муки и его сыновья».

— Ладно. Сыновья так сыновья! «Путешествия Мишки Муки», «Мишка Муки и его сыновья». Названия и я знаю. Но все равно Ворчун Топтыгин и Мишка Муки одно и то же лицо. Напомнить вам еще о Косолапом Барнабаше?

— Послушайте, Йолан! Не собираетесь же вы утверждать, что Косолапый Барнабаш и Ворчун Топтыгин…

— Одно и то же лицо. Только имен у него много.

— Значит, вы считаете, что на свете есть только один медведь?

— Сейчас речь не о том, что я считаю и сколько медведей есть на свете. Но медведь, о котором написаны книги…

— Два разных лица! А Косолапый Зебулон…

— Не Зебулон, а Барнабаш!

— А по–моему, Зебулон! Но все равно, Зебулон это или Барнабаш, а в любом случае это уже третье лицо.

— Одно и то же, только у него множество имен!

— Послушайте, Йолан! Косолапый Мишка знаменит тем, что из дома шагу не сделает, а Мишка Муки вечно путешествует. Об этом написана целая книга, «Путешествия Мишки Муки».

— Я тоже знаю эту книгу. Нечего мне названия перечислять! Лучше попробуйте пошевелить мозгами, если у вас вообще… Мишка Муки в юности много путешествовал, а к старости забился в берлогу, и его стали называть Косолапым.

— Вздор!

— Почему? Все совершенно ясно.

— Вы еще, может, скажете, что Ворчун Топтыгин…

— Когда он еще не совсем сдурел и выбирался временами из дому, его звали Ворчуном Топтыгиным.

— Оставьте, пожалуйста! И вообще я с вами спорить не стану!

— Весьма вам это рекомендую!

И Йолан Злюка–Пылюка улетела.

Арнольд обиженно молчал. А немного погодя все же продолжил:

— «Старый Уриан»… У Аги была такая книга. История собаки, которая щенком попала в стаю волков. Ах, нет, что я! Это был волк, который жил среди собак… Долго никто даже и не подозревал, что он волк. Но однажды появилась волчья стая, и в нем проснулась кровь предков. Книга была очень растерзана. Аги все говорила, что ее надо переплести. Книжку купили по случаю, она попала к Аги растрепанной. Ветхая такая книга с волком на обложке. «Старый Уриан»… вся разорванная, растерзанная!

— Не поговорим ли о чем–нибудь другом? — перебила Росита Омлетас. — О чем–нибудь более веселом, чем этот ваш «Старый Уриан».

«Более веселом? Что значит более веселом? Что барышня имеет в виду? Чего она ждет? Каких еще историй?»

Во всяком случае, Арнольд прервал свой рассказ. Воцарилась неловкое, смущенное молчание. Исчезнуть бы ему вообще отсюда!

«Я им надоел! — думал Арнольд. — Дорогая Росита и глядеть на меня не желает!»

Когда он все же снова открыл рот, с него, казалось, пыль сдули.

— Милая Росита! Не помню, рассказывал ли я вам о домашних музыкантах? Да, да, о наших домашних музыкантах, которые временами навещали нас. Появлялись они обычно ночью. Скажем так: глубокой ночью.

Аги спала, прижав к животу думку и повернувшись к стене. Слышалось только ее сопение. Некоторое время я прислушивался к нему. Сразу будить ее я не стал. И сонное сопение Аги превращалось в пухлые веселые облачка. Облачка спокойного сна. Бывало, над ее кроватью кружились и мрачные облака с рваными краями. Я потом узнал, что Аги в этом сне стояла у черной доски. На доске надо было писать цифры и знаки Но Аги стояла как столб с мелом в руке и не двигалась. Мел медленно крошился у нее в пальцах.

Однако в ту ночь над ней реяли пухлые облачка. Заносчивые пухленькие, как ватрушки.

И все же ее надо было разбудить. Ведь случилось такое… событие! Да, да, настоящее событие! Хотя не было ни дня рождения, ни дня именин. Вообще ничего похожего на это не было.

«Аги! Вставай! Слышишь? Проснись!»

Она перевернулась в постели. Ногой сбросила с себя одеяло. Уставилась на меня из глубины сна.

Я наклонился над ней.

«Нельзя заставлять их так долго переминаться с ноги на ногу у двери. Это просто невозможно!»

«Кто переминается с ноги на ногу у двери?»

«Сама увидишь! Идем скорей!»

А они не звонили, не стучали, не дубасили в дверь.

И все же я знал, что они стоят у двери. Ну конечно, ведь им вовсе не было никакой нужды звонить, стучать, дубасить в дверь.

В доме и без этого знают, что они прибыли, и ждут, когда распахнутся двери и их впустят в квартиру.

«Идем скорее! Идем!»

Сонную Аги слегка пошатывало, когда мы проходили по темной передней. Но как только она открыла дверь, сон в одно мгновение улетучился — Аги увидела музыкантов.

Музыканты стояли у двери, опираясь о плечи друг друга. Пять большеголовых котов со скрипками и флейтами на шее. А самый первый кот, на которого опирались остальные, с трубой.

Они ввалились прямо в дверь.

Один за другим бесшумно, мягко попадали на ковер передней. Инструменты их ничуть не пострадали при этом. Даже ни одной царапинки на них не появилось.

«Вы давно ждете?» — спросила Аги.

Они не ответили. Можно сказать, не удостоили ее своим ответом. Встали полукругом. Полукругом на ковре.

На ковре?!

Это была аллея с кустами по обеим сторонам, с концертной эстрадой посередке. Даже не эстрадой — настоящим музыкальным павильоном!

А мы примостились на двух стульях перед эстрадой.

Музыканты заняли места в музыкальном павильоне. Но сначала трубач — одноглазый рыжий кот — низко нам поклонился.

«Видал? — шепнула Аги. — Сначала даже не поздоровался, а теперь…»

Трубач с чувством большого достоинства встал за дирижерский пульт. Взмахнул по–дирижерски лапой.

«Можно начинать, Шпиц!»

Одного из музыкантов звали Шпицем? Или это слово было каким–то сигналом? Кто знает? Но во всяком случае, грянула музыка.