Она не собиралась плакать. С Рейчел слезы не имели смысла. С Энтони дело обстояло иначе, но на мать слезы никогда не действовали. Казалось, они сбивают ее с толку и повергают в оцепенение. Смех доходил до нее. И любовь. Если бы Морвенна посмеялась над ней и обняла ее, она бы запросто завоевала внимание Рейчел.

Она знала, что это ненормально. Она наблюдала слезы других детей и видела, как, в зависимости от того, какими были эти слезы, матери реагировали на них шоком или раздражением и, в конечном итоге, попыткой успокоить. Рейчел просто уставилась бы на нее или, что более вероятно, заговорила сама с собой или посмотрела в другую сторону. Морвенна помнила, как неловко себя чувствовала, когда Гарфилд — он всегда был плаксой, даже когда стал слишком большим для этого — рыдал на отвратительном детском празднике из-за того, что какой-то мальчик повалил его на гравий. Другие матери смотрели с изумлением, как Рейчел проигнорировала его и продолжала болтать и смеяться с кем-то из отцов. Наверное, она и сейчас смеется над дурацким поступком Морвенны.

Икая и шмыгая носом, она старалась сдержать слезы, борясь одновременно с носовым платком и остатками чипсов с креветками. Но судорожные рыдания, бурные, как рвота, оставались ей неподвластными. День был погублен. Ее праздник. Она сама во всем виновата, потому что попыталась быть взрослой и умной, а не просто составила список того, что хотела сделать. Но и Рейчел тоже виновата — не поняла этого и не вспомнила, что в день рождения к ней надо относиться, как к ребенку. Она была как камень. Отвратительный острый камень.

Порыв ветра подхватил носовой платок и сдул на траву. Морвенна наклонилась поднять его, промахнулась, и после этого ей пришлось мчаться за ним. Усилие и собственная неуклюжесть осушили ее слезы, взамен оставив ее просто разъяренной. Схватив носовой платок, вместо платка она сорвала ярость на своем ланче. Одним свирепым движением она вытряхнула кулек из газеты прямо на ветер. Чипсы и креветки отлетели прочь и вверх от нее. И воздух вокруг вдруг наполнился шумом, стал белым от пикирующих чаек, хватающих лакомые кусочки еще до того, как они упадут на скалы под парковкой. Им не разрешали кормить чаек, особенно дома, где, если их приманить, они собирались и шумели на крышах студии Рейчел и мансарды. Все это выглядело так, точно она одним жестом как по волшебству вызвала их из ниоткуда, да и чувство при этом было яркое и в высшей степени удовлетворительное. Рейчел реагировала на эффектные жесты с гораздо большей готовностью, чем на слезы, и вполне поняла бы человека, выскочившего из машины, чтобы созвать издающую пронзительные крики стаю серебристых чаек.

— Тебе уже десять лет, — напомнила себе Морвенна. — Ты почти женщина. Она страшно боялась, что ее могут оценивать отдельно от братьев по признаку женственности, она видела, как случалось с другими девочками в других семьях. Возможно, если бы у нее была сестра, все было бы по-другому, но сестринский союз, когда ты одна в семье, невозможен, а от Рейчел помощи ждать было бесполезно.

Целеустремленно собравшись, она сложила засаленный листок бумаги и пошла, чтобы засунуть его в переполненный бетонный мусорный бак. Затем повернула обратно к машине, мрачная, но оправившаяся и благодарная возможности положиться на Рейчел в том, что та не обратит никакого внимания на ее незначительный выплеск эмоций, а особенно сейчас, когда лицо у нее наверняка все пошло пятнами и глаза от слез как у поросенка.

Как и следовало ожидать, подойдя к машине поближе, она увидела, что Рейчел, в обычной для нее театральной манере, курила одну из своих весьма нечастых сигареток и сосредоточена была на том, что рисовала специальной черепаховой авторучкой, обитавшей в ее сумочке.

Она заметила, что Морвенна снова забралась на пассажирское сиденье, и, делая несколько быстрых штрихов, тихо и задумчиво проговорила дочери «Привет». Морвенна взяла из бардачка леденец и подумала о модели для рисования в пакете у нее в ногах, которую Энтони будет дарить ей, когда все будут пить чай. Он вручит модель после подарков Хедли и Гарфилда и того, что Петрок якобы приготовил для нее. Она никогда не воспользуется моделью для рисования. Возможно, она попробует нарядить ее или даст ей подержать что-нибудь в крохотных ручонках. А потом кто-нибудь из мальчиков одолжит ее для какой-то буйной игры, даже если война и неправильная штука. И в конечном итоге ее потеряют или сломают, или подвергнут экспериментальной хирургии, как и других ее кукол, покалеченных разнообразными способами.

И как ее ланч — незавершенный и неаппетитный — стал средоточием ее сердитого разочарования, точно так же деревянный манекен, завернутый в подарочную упаковку, символизировал всю печаль и беспокойство от того, что становишься еще на год старше. От того, что принудительное внимание, которое тебе настойчиво навязывают в день рождения, столь же жестоко исчезает, как только открыт последний подарок. По крайней мере, на Рождество и лихорадочное возбуждение, и разочарование все делят со всеми.

— Ну вот, — сказала Рейчел, завинчивания колпачок на ручке. — Я тут кое-что добавила.

Она протянула поздравительную открытку. Выглядела открытка почти такой же. По-прежнему абстрактная. По-прежнему оранжевая. Возможно, Рейчел не рисовала, а писала. Может быть, после слов «С любовью, Рейчел», она написала еще что-то, дополнительное послание о слезах и разочаровании. Может быть, она написала извинение? Морвенна заглянул внутрь.

Текст не изменился, но слева, на оборотной стороне оранжевой картинки, она что-то нарисовала. Рейчел могла рисовать, как Рольф Харрис. Это был один из ее темных секретов. Она могла рисовать взрослые рисунки и заполняла блокнот за блокнотом изысканно затушеванными рисунками карандашом или тушью, которые она обычно набрасывала, чтобы разогреться, прежде чем начать писать или когда ее просто поразило нечто встретившееся. Дети обожали ее комиксы. Они были хорошо прорисованы, но почему-то чрезвычайно смешны, особенно если не забывать о серьезности большинства работ Рейчел и о той демонической скорости, с которой она их выдавала.

Она в карикатурном виде изобразила маленький супермаркет, где они только что были. На картинке был узкий проход, с обеих сторон стеллажи, набитые всем, чем угодно — от коробок с печеньем до отбеливателя — только она еще добавила всякие забавные штучки, к примеру, крокодила и гроб. А еще там были бутылки виски, к которым она пририсовала болтающуюся табличку с надписью «БУХЛО!». И была там Морвенна, одетая точно в такую юбочку из шотландки и лучшую белую блузку, и черные туфли, в которых она была сегодня. И там была Рейчел, улыбающаяся так лучезарно и дико, что на зубах у нее ярко блестела звездочка. И на самом почетном месте там была Дама Барбара, укомплектованная высоким лбом, изборожденным глубокими морщинами, и сдвинутым на затылок платком. Она указывала на бутылку виски в корзине Морвенны, по всей видимости, предлагая взамен маленькую скульптуру. Внизу шла подпись. Она гласила ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЛИКОМУ.

Рисунок был удивительно забавным, и автопортрет Рейчел был лучше любых извинений. В конце концов, за что ей было извиняться? Она пожертвовала рабочим днем ради Морвенны. Они были на выставке, встретили знаменитую скульпторшу, ели рыбу и чипсы на берегу моря. С ними даже произошла смешная история, которую можно рассказать остальным. В некотором смысле год получился, несомненно, выдающимся.

— Спасибо, — сказала ей Морвенна. — Это гениально.

Она снова закрыла и открыла открытку, чтобы оценить ее заново. Рейчел притянула ее к себе и поцеловала в макушку.

— Девочка моя единственная, — сказала она, и завела машину, чтобы ехать домой.

Они проговорили всю дорогу, или, вернее, Рейчел задавала вопросы и вынуждала Морвенну рассказывать ей о разном. Она спрашивала ее о школе, и о том, кто друзья, какие предметы любимые, а какие самые нелюбимые, и что она хочет делать, когда вырастет. На что Морвенне пришлось ответить: «Я не знаю!», будто сам вопрос был глупым, в противном случае ей пришлось бы сказать, что я хочу быть в точности похожей на тебя, о чем она никогда не говорила вслух, и в чем было совершенно невозможно признаться. Это было странно. Рейчел задавала вопросы так, как будто они не виделись друг с другом каждый день, как если бы она была крестной матерью, приехавшей в гости, или кем-то в этом роде.