— Эй! — запинаясь, пробормотал он. — Мы тут просто…

— Порядок, Хед, — сказал Петрок. — Круто. Я, наверное, пойду…

— Ты в порядке?

— Ну да. Я… Слушай, я домой нацелился, вот и все. Потом поговорим.

Со всех ног Петрок скатился вниз по лестнице. Сначала он, конечно же, разволновался, лицо у него горело. Он вышел из сарая, прошел через скотный двор и вышел на дорожку, избегая встречи с чьим-нибудь взглядом, потому что не был уверен, что он может сказать. Похоже на то, как если бы кто-то забыл запереть дверь в ванную, а ты вошел вдруг и оказался лицом к лицу с этим кем-то, а кто-то вытирает задницу или бреет ноги; ты же вломился не нарочно, да и он ничего плохого там не делал, но все равно невозможно было бы сказать, кто более смущен, и точно так же невозможно сообразить, что же сказать. Если ничего не сказать и просто убежать, то получается, что ты увидел что-то неописуемо дурное, что было бы глупо, но если просто стоять там и начать разговор, то возникла бы опасность, что во время этого разговора один из вас будет голым или вставлять тампон, или нечто в этом роде.

И все же, после того как он добрался до успокаивающей темноты тропинки, а музыка и людской шум начали затихать, он замедлил шаг и понял — то, что он только что видел, было хорошим делом. Он обнаружил, что ему трудно говорить с Хедли о всяких эмоциональных делах, а теперь можно будет избежать необходимости затевать этот неудобный разговор. Он догадался, что Хедли гей, уже достаточно давно. Смутное подозрение подтвердилось, когда Хед вернувшись из Италии, ни разу даже не упомянув итальянских девушек, которые, как-никак, примерно наполовину служили целью всей поездки. За мгновения перед тем, как он понял, что Петрок наблюдает за ним, Хедли выглядел в полном кайфе, и это было здорово, потому что он был раздражительным и придирчивым, и вообще после возвращения из-за границы вел себя как старый гомик.

Петрок подивился, а не получилось ли так, что его брат и Трой занимались своим делом как раз тогда, когда он был с Беттани, а потом задался вопросом, а не могло ли случиться так, что по какому-то чуду синхронизации, Морвенна и Спенсер тоже обжимались на заднем сиденье машины Спенсера или даже, совсем как взрослые, на кровати Спенсера непосредственно над ревом вечеринки. Мысль о том, что они трое, на расстоянии друг от друга, но каким-то образом связанные общим опытом, привела его к неосознанной попытке сделать то, чему его учили на молитвенных собраниях — представить каждого из них по очереди, каждую пару, в свете собственной души.

Как-то раз они с Морвенной обменялись мнениями по поводу того, чем занимаются на собрании и выяснили — она представляет, будто держит кого-то в луче теплого света, падающего на них сверху. А окружения, как такового, по ее словам, просто нет — мягкая темнота и посередине исцеляющий свет. И ее задача, как она ее понимала, заключалась в том, чтобы молясь за кого-то, использовать свой ум подобно захватному лучу в Стартреке[55], чтобы держать человека в центре этого света, почти как если бы она поджаривала его на газовой горелке, только свет шел вниз, а не вверх и, вместо того, чтобы причинить человеку вред, делал прямо противоположное. Почему-то его версия была совершенно иной. В ней тоже был свет — все-таки у них в воскресной школе один и тот же учитель — но там вокруг человека было какое-то помещение, точно совершенно пустая коробка. Оно было не многим больше лифта, а свет лился из стен, из пола и потолка, и ему нужно было сделать его достаточно ярким, дабы осветить человека до такой степени, чтобы не было тени. Вот о чем он не рассказывал Венн, так это о том, что, когда он молился за людей, всегда оказывалось, что они голые, даже Рейчел и Энтони. Не голые в смысле секса, а обнаженные, как на старых картинах, где нагота была типа правдивым признаком уязвимости и невинности. Когда он представлял себе обнаженную пару, у него возникало желание защитить их, точно они были детьми, и ему казалось, что молитва за них без их ведома или разрешения, становится не такой бесцеремонной.

Так что для него было вполне естественным представить себя и Беттани, которая, впрочем, оставалась довольно размытой и в тени. Он почувствовал себя виноватым и вообще убрал себя из картинки, попытавшись более успешно представить ее саму по себе, посасывающую ром и кока-колу из банки и танцующую смелый, самодостаточный танец, глаза у нее закрыты, и выражение лица такое же открытое, как тогда, раньше, когда она раскачивалась и подпрыгивала на нем.

Затем он представил себе целующихся Хеда и Троя. Это оказалось трудным, и он представил себе одного Хеда, просто счастливого, очень счастливого и расслабленного, так не похожего на обычного Хедли, будто наконец с него спала броня и под ней открылся Хедли настоящий, сексуальный, дерзкий и не особо обеспокоенный тем, что о нем думают люди.

Потом настала очередь Морвенны, танцующей для Спенсера, а может, просто для себя, руки извиваются у нее над головой, она улыбается про себя, будто знает что-то хорошее, что все остальные откроют для себя только позже.

Молиться за Гарфилда было трудно. Тяжело было заставить его улыбнуться или расслабиться, казалось, что он все равно заботится о том, что думают о нем другие, даже больше чем Хедли. Он так хотел угодить, что это было почти болезненным. А посему Петрок сосредоточился на том, чтобы сделать свет таким ярким, чтобы он почти скрыл выражение лица Гарфилда, и этот свет у него состоял из одобрения Рейчел, ведь именно этого, как он понимал, Гарфилду хотелось больше всего.

И это, естественно, привело к мысли о Рейчел и Энтони. Они появились в отдельных коробках, именно так они должны были быть. И поэтому он сотворил их свет не только из любви и успеха, но и из своего рода свободы, свободы от того, чтобы все время быть и родителями, и мужьями и женами. Увидеть Энтони в кои-то веки самим по себе было откровением. Он настолько напрактиковался думать об Энтони как о няньке при Рейчел, даже ее охраннике, что иногда думал о нем, как о приспособлении, которое таблетками, миром и квакерской заботливостью удерживало ее от ее собственной необузданной сущности. Он был ошеломлен, поняв, что истина, возможно, была этому прямо противоположна, и что, наоборот, именно Рейчел сдерживала Энтони.

Петрок дошагал до главной дороги, почти не заметив, как он туда попал. Она, конечно же, была пуста, но он все равно перешел ее с осторожностью, потому что дорога славилась несчастными случаями в ночное время. Живые изгороди по ее сторонам регулярно бывали усеяны импровизированными придорожными крестами с увядшими цветами и промокшими под дождем игрушечными медведями. Мертвые всегда остаются молодыми после того, как мчались домой из клуба или с вечеринки, остаются только нереализованные возможности и плохие школьные фотографии. Им никогда не стать старыми и разумными.

Благополучно перейдя через дорогу, он нырнул вниз по дорожке, которая вела через Чинхол к окраине Пола. Первая миля была одним из его любимых участков. По какой-то причине (может, почва неглубокая, а может ветра соленые), деревья в этой части света росли негусто, но там, где тропинка спускалась во влажную долину и на какой-то колдовской промежуток огибала ее по краю, они процветали. Деревья образовывали как бы полог, сплетая ветви в последовательности воздушных арок, что щекотало нервы, приводило в возбуждение — если пролетать под ними на машине и смотреть вверх. Потому что душераздирающе разрываешься между желанием посмотреть наверх и видеть, как древесный полог летит над головой, и инстинктом смотреть вперед, даже если не ты сам за рулем, чтобы все-таки увидеть, если что-то появится в противоположном направлении.

Ночью все необычно, все выглядит в ином свете. Глаза скоро привыкают к темноте, стволы и ветви кажутся черными на фоне сине-черного неба. И если идти медленно-медленно, у деревьев будет время сомкнуться вокруг тебя, и получится не просто крыша над головой, а как бы замкнутое пространство. Он шел по самой середине дорожки, глядя вверх и по сторонам, и было похоже, будто он шел по естественной церкви, полной звуками и шорохами ночных животных, и даже отдаленно не такой пугающей, какой могла бы быть в темноте настоящая церковь.