Она была на высоком этаже, десятом или одиннадцатом — как ей казалось, хотя сосчитать этажи близлежащих зданий университета для сравнения было трудно без лекарств, от которых у нее кружилась голова. Этаж вовсе не был похож на отделение, как, к примеру, там, где ей удаляли миндалины, потому что у них у всех были свои собственные комнаты, выходившие в коридор. После того, как ей разрешили вставать, медсестра показала ей, как складывать кровать, чтобы получился диван, на котором можно было сидеть днем.

— Аккуратненько, ага, — высказалась она. Так оно и было.

Там был маленький шкаф со встроенными вешалками, так что ими невозможно было порезаться, маленький туалетный столик и окно, которое не открывалось ни на чуть-чуть. (Окна даже не бились. Она знала, потому что была одна женщина, которая при случае постоянно на них бросалась. Не огнетушитель швыряла и не стул, и не что-то практически твердое. Просто билась головой.) Казалось, что ароматы школьной столовой никогда не выветривались, так и гуляли по коридорам и вестибюлям, смешиваясь с более острыми запахами дезинфицирующих средств, мочи и мерзкого розового мыла.

Она надела халат, и ее медсестра — Марси, с «И» на конце — показала ей окрестности. Кроме спален — некоторые из них, как она заметила, были большими и на несколько человек, были там ванные и душевые комнаты, все под замком, помещения для групповой терапии и собраний сотрудников, пояснила Марси, а с другой стороны башни, слева от лифтов, расположился пугающе большой общий зал. Половина его была отведена под кафетерий с грохочущими металлическими решетками над раздаточными окошками.

— Вот здесь, пока мы вас не кормим, можно заниматься всякими поделками и своими делами, — сказала Марси. Она была вся такая миленькая, как котенок и почти наверняка наряжалась медсестрой, когда была маленькая, но уж никогда не рассчитывала оказаться в таком месте и без единого мужика в поле зрения.

На другой половине большим прямоугольником были расставлены пятьдесят или около того стульев из искусственной кожи тошнотворного цвета. В одном углу с потолка свешивался телевизор, и пациенты переставили стулья так, что получился своего рода кинозал. Повсюду были окна, узкие и не открывающиеся, но, по крайней мере, они там были.

— Ну вот, — сказала Марси. — Ты, наверное, забудешь все это, но в любом случае найдешь расписание на своей двери. Завтрак в полвосьмого, ланч без четверти двенадцать и обед реально рано, в пять, чтобы мы могли уйти домой, а вы лечь спать, прежде чем все начнется сначала. Ясно? На выходных можешь спать до девяти. ТВ выключают в девять вечера. Лекарства прямо здесь с тележки дает одна из нас. Это три или четыре раза в день. Тебе назначена ЭСТ[50], ее делают по понедельникам. Не вставай с постели по понедельникам. Не завтракай. Просто лежи тихонько, хотя можешь сходить в туалет, а мы дадим успокоительное и отвезем вниз на каталке. День у тебя вроде как пропадет, но потом привыкнешь.

Таким образом, воскресные вечера были омрачены знанием того, что должно произойти. Некоторые из ЭСТ-пациентов, одна с навязчивым состоянием постукивать по всему костяшками пальцев и другая, не приученная к туалету и постоянно смеющаяся, обычно начинали заводиться где-то около десяти в воскресенье вечером, и их нервозность распространялась как вирус, отчего весь этаж начинал паниковать. Если случались драки или больные вырывались из своих комнат, или были страшные моменты, когда приходилось посылать за санитарами — эй! Мужики! Привет, ребята! — чтобы они садились на людей, все это, как правило, случалось в воскресенье вечером. По воскресеньям она научилась рано ложиться спать и обычно лежала там, слушая, как вспыхивающие яростные ссоры и вопли растекаются вокруг нее точно паника в обезьяннике.

А ведь в народе всегда говорили о ненормальных и полнолунии? Так вот, все это правда.

Страх перед шоком был еще хуже, чем сам шок. Ее заставили пописать, потом дали седативное, потом повезли на каталке. Потом ей, все-таки, было больно, мысли у нее приходили в ужасный беспорядок, и была она совершенно дезориенти-ти-ти-рована. Получалось, как если бы каждый вечер по понедельникам ей нужно было с личностью, которую она целую неделю медленно строила из маленьких мягких кирпичиков, начинать все сначала. Она знала, они надеялись, что ребенок уйдет, идею ребенка выжгут из нее шоками. Она думала, что да — получилось, но потом она просыпалась во вторник и та снова была на месте. Привет, сука. (Это была девочка.) По крайней мере, она достигла той точки, когда уже понимала — ребенок действительно был только идеей, а это было уже похоже, как если бы он по-прежнему был там, но под стеклянным куполом, так что она не могла слышать, что он там шипел.

Красавчика-психоаналитика она больше не видела, только медсестер, но им наверняка все о ней рассказали, потому что Марси через «И» имела обыкновение сесть с ней рядышком и задавать вопросы, заботливые, но и в то же время испытующие, подобно матери, гоняющейся за твоей занозой с простерилизованной иглой. И она все записывала, что было не очень дружелюбно.

— Знаешь, — сказала Марси. — У тебя много нереализованной креативности.

Именно так, кроме шуток.

— Неужто? — отреагировала Джоэни. К тому времени она могла справляться с короткими предложениями.

— Твои родители запретили тебе рисовать? Им не нравилось, что ты рисуешь?

— Она не хотела, чтобы я ходила в натурный класс.

— Это как?

— Ню.

— Ах вот как.

Тут много писанины.

— Она хотела, чтобы я рисовала милые картинки. Цветочки и всякое такое.

— Если тебе не разрешать рисовать, то я думаю, все твои потребности и идеи будут типа набухать у тебя внутри, пока ты не лопнешь.

Она не удостоила эту вялую попытку ответом, но позволила Марси показать ей, где хранятся «материалы для поделок», и снова начала писать и рисовать все, что угодно, лишь бы не быть втянутой в производство отвратительных рождественских открыток, которые никто никогда не отправит, и корзин, которые потом снова расплетут.

Рисовать здесь было проблематично, потому что карандаши считались слишком острыми, чтобы быть безопасными, поэтому ей разрешали только восковые мелки аляповатых расцветок. Она все же экспериментировала с мелками под акварельными красками. Снова и снова рисовала виды улиц далеко внизу, цветные блоки, состоящие из припаркованных и движущихся автомобилей, бесконечно меняющие свой порядок; шокирующая вспышка случайного яркого платья или шарфа, вплетенных в серое море твидов и габардинов.

После первоначального ужаса от пациентов, когда отважная попытка пройти в комнату отдыха через них заново напомнила ей первый день в Хейвергале, она уяснила, что большинство из них можно игнорировать. Они представляли собой весьма разношерстное сборище, от очень-очень тихих до совершеннейших куку. Но вскоре обнаружила и компромиссную середину — перекособоченных, пропащих девушек, таких как она сама, девушек, все еще достаточно молодых — лет восемнадцати или девятнадцати — для того, чтобы влипнуть в удавку семейного разочарования, да и в собственное отчаяние тоже.

Когда их не упрашивали заняться рукоделием или групповой терапией, смахивавшей на худшую в мире вечеринку с суконными разговорами, без мальчиков и без выпивки — они искали общества друг друга, чтобы сравнивать шрамы. Ни к одной из них, однако, симпатии она не почувствовала. Казалось, они используют свои депрессии и театральную негативность в качестве замены разговоров о свиданиях, тряпках, косметике и о предметах обожания, таких нудных в Хейвергале, а соперничество было точно так же слегка завуалировано. Мои родители хуже твоих. Моя мамаша еще больше деструктивна. Мое самоубийство не было просто попыткой! Да, да, но мои перспективы на выздоровление настолько мрачные, что ты бы сразу умерла, если бы я позволила тебе взглянуть на них хотя бы одним глазком!

Некоторое время спустя они уразумели, что она заносчивая сука, и перестали стучать к ней в дверь стрижеными ногтями или присаживаться к ней за стол во время ланча, вместо этого начали обсуждать ее по углам.