— Извините, — сказал Оливер. — Толком давным-давно не виделись.

— Мы смотрели картины, — сказал Хедли. — Давайте к нам, посмотрите сами. Сможете подняться?

Он протянул руку, чтобы помочь ей взобраться на последние несколько ступенек. Бог знает, как ей потом спускаться обратно вниз.

Она оказалась в как бы дозорной вышке, точно на маяке.

— Это ее студия? — спросила она.

— Одна из них. Но взгляните. Вот над этим она работала в конце.

Там было шесть картин. Оливер и Хедли расставили их неровным полукругом, что превратило маленькую комнату в своего рода часовню. Шесть кругов. Только не все они были круглыми. Один из них был шаром, подобно палящему солнцу, но другие казались менее правильными. Или, возможно, это была иллюзия? Она накладывала слои краски таким образом, что чем дольше смотришь, тем больше проявлялось цветов, пока не создавалось впечатление, будто облако открывает планеты. На одном из кругов, казавшимся сначала темно-коричневым и совершенно непохожим на холсты с насыщенным цветом на лестнице, в текстуре медленно обнаруживались бронзовые и даже пурпурные блики.

— Она говорила кому-нибудь, о чем они? — робко спросила она, опасаясь показать свое невежество. — Я хочу сказать, они на самом деле красивые, но что она все-таки пыталась здесь сделать?

— Полагаю, все, что вы сами захотите в них увидеть, — ответил Хедли, и она, все еще рассматривая картины, заметила, как рука Оливера вновь обвила его талию.

Она услышала, как открылась другая дверь, и женщина, нет — девушка, ради всего святого — Морвенна появилась у подножия лестницы.

Винни улыбнулась наименее угрожающей, как она надеялась, улыбкой. Морвенна смотрела на нее снизу вверх. На ее месте, там, внизу, так легко могла оказаться Джоэни, только Джоэни постарше и побитая жизнью, что Винни пришлось сглотнуть, прежде чем она осмелилась заговорить.

— Привет, — сказала она, все еще слегка надтреснутым голосом. — Ты их уже видела? Давай сюда, посмотри. Поднимайся.

И она протянула руку.

В течение первых нескольких дней… Или недель? Она полностью утратила ощущение календарного времени. В течение первых нескольких дней или недель ей разрешалось вылезать из ночной рубашки только, чтобы принять ванну, и то лишь в присутствии медсестры на случай, если ей вздумается утопиться или помчаться голой на какой-нибудь мужской этаж.

Вещи для нее паковала мать, поэтому, конечно же, она выбрала ночнушки длинные, теплые и практичные, которые она никогда уже не надевала вместо комбинаций, купленных ею самой. Во время одного из посещений она попыталась попросить принести ей другие, но ее связали какой-то химической смирительной рубашкой, язык от этого казался таким толстым и тяжелым, что слова выходили исковерканными, точно у пьяной женщины.

— Ненавижу это дерьмо, как из «Маленького дома в прериях»[49] — думала она, что сказала, но мать только посмотрела огорченно и ответила:

— Не надо, дорогая. Не пытайся говорить. Мы можем просто посидеть здесь немного, чтобы нам было хорошо и спокойно вместе.

И она-таки была спокойной, пожалуй, впервые за долгие месяцы. За это она была благодарна наркотикам. Или шокам. Неважно. Страхи исчезли. И ребенок. Конечно, они дали ей наркотики и сделали аборт. Все знали, что так всегда делают. И с порочными дочерями, и с беспутными незамужними сестрами. Так гораздо проще, чем отсылать их к тетке в Уолтаун, Британская Колумбия, или куда угодно. Так что, если им нужно было что-то сказать, то они могут сказать, что она отдыхает в Кларке, у нее нервы.

«Такая умная девочка, но нервы иногда сдают».

Попасть в Кларк было уже не так позорно как раньше. Там бывали очень даже толковые люди. Мальчик Баттервортов, старший из Клейторнов. Даже Анжела О'Хара, эта светская звезда.

Она с облегчением избавилась от него, от этой чудовищной штуки. Когда он перешел от разговоров с ней во сне к шипению своих отвратительных предложений через материал платья и любое количество слоев в часы бодрствования, она впала в отчаяние. Травка не помогала, она попыталась смешать ее с выпивкой. И посмотрите, куда это завело. Но ей нужно было, чтобы они были с ней честными.

Как только они ее зашили и связали, и сделали переливание, чтобы заменить то, что она потеряла, прежде чем посадить ее в химическую смирительную рубашку, они позволили ей поговорить с психоаналитиком, с настоящим доктором. Он был хорош собой и у него были такая фантастическая героическая челюсть с легкой дневной щетиной, отливавшей синевой, и подбородок, который хотелось погладить кончиками пальцев. Женат, конечно же, и слишком старый для нее, но она могла себе представить, как ее мать, с этой ее демонстративной невинностью, называет его прекрасным, честным человеком.

Он был добр, но тверд. Он прогнал ее через батарею тестов. Она должна была назвать премьер-министра, и сказать дату — тут она ошиблась, и вспомнить девичью фамилию матери — и тут она, ура, все сделала правильно. Он заставил ее взглянуть на чернильные кляксы с цветными пятнами и сказать, что она видит. Он заставил ее отвечать на многовариантные вопросы типа: «Вы видите, как мальчик раздавил ногой червяка. Вы а) чувствуете тошноту б) смеетесь или в) ничего не чувствуете» или «В доме пожар и вы может вынести только одну вещь. Что вы будете спасать а) свою любимую книгу, б) любимое платье или в) свою швейную машинку».

К нему присоединилась социальный работник. Девушка. Практичная обувь. Не привлекательная. Она задавала ей самые разные вопросы о Хейвергале и ее семье, о ее родителях, о планах на университет, и есть ли у нее парень, и, ах да, есть ли лучшая подруга, ну да, а как отношения с сестрой. Ну и так далее.

Наконец она сама получила возможность задать несколько вопросов, и она спросила.

— Ты не беременна, — сказал ей психоаналитик. — Ребенка не было.

Тут-то она сразу поняла, что они сделали. Она попыталась припомнить как это все было, трепет пульса в запястьях, память о боли и крови, чтобы сообразить, когда они сделали это. Возможно, они незаметно вкололи инъекцию? Возможно, она несколько часов валялась в отключке и не знала, что происходит?

Наконец, ей позволили выбираться из постели дальше ванной. Химическую смирительную рубашку ей ослабили, так что она могла ходить самостоятельно. Ну, не ходить, а шаркать. Походка, как и язык, по-прежнему оставались заплетающимися и неуклюжими. Ей разрешили напялить халат и тапочки, чтобы присоединиться к компании травмированных девиц и сумасшедших дам с тетками, слоняющихся повсюду. Вы бы пересели на другой автобус, чтобы избежать встречи с ними. Ей пока не разрешали выходить из отделения. Ее держали в ночной рубашке и таким способом добивались своего. Другие пациенты, одетые должным образом, могли беспрепятственно разгуливать по всему зданию, даже садиться в лифт и ехать вниз на цокольный этаж посидеть в кафетерии самообслуживания с видом на Колледж-стрит или, если иметь в виду пациентов, почти готовых к выписке, фактически выйти из здания и гулять по соседним улицам.