— Все должно быть хорошо, — сказал он.

— Что? Ты как-то нервничаешь.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Вот увидишь.

СО СТУДИЙНОГО ДИВАНА

Несколько месяцев до рождения Гарфилда были счастливейшими в жизни Рейчел.

Погода стояла великолепная — она даже представить себе не могла, что где-то в Англии может быть так солнечно и даже жарко — и она ощутила, что действительность пленяет ее сразу по нескольким фронтам. Она влюбилась в Западный Корнуолл, и не только в Пензанс и Сент-Айвс, но и во всю береговую линию с бухточками среди скал, и в странные деревни вдали от моря, в которых водятся привидения. Она влюбилась в дом, которому удалось оказаться старше любого другого жилища, где ей доводилось когда-либо жить, и одновременно быть начисто лишенным больной атмосферы. Солнечный свет будто омывал его каждый день, унося любые частицы сожаления или печали, накапливавшиеся в углах. Отчасти такое было возможно благодаря планировке, которая, казалось, была призвана привлекать солнце и свести к минимуму ощущение удушья, так часто возникавшее у нее во многих зданиях, как только входишь туда и закрываешь за собой дверь. Но частично ощущение счастья было связано с ее третьим соблазном, с квакерством. Вера Энтони, которую он неторопливо открывал ей, передалась ему от Майкла, его дорогого дедушки, а тому — от прадедов. Вера эта не была тайным воскресным занятием, обособленным от будничной жизни. Она была частью материи самого места, так же как разделочная доска или подоконники. Открытость Энтони и Майкла, их манера уделять должное внимание всему и всем, при этом избегая ханжества и питая отвращение к бойкой говорливости, тоже были вплетены в ткань дома. Потому что к покупке кружки или зеркала подходили с тем же тщательным и критическим анализом собственных побуждений, что и к вопросу о том, следует ли поддержать определенное дело или же нет, и что отнести кому-то в больницу. Вышколенная в бездумном лицемерии своих родителей, опаленная цинизмом Саймона, она была очарована.

Когда они впервые взяли ее с собой на молитвенное собрание, и она своими глазами увидела впечатляющее сочетание спокойного созерцания с отсутствием христианской атрибутики, давно отвергнутой ею как вздор и чушь, она обнаружила, что дивится тому, как это квакерство не стало основной мировой верой. Оно казалось настолько доступным, здравомыслящим и гибким.

День их свадьбы был не похож ни на что из того, что она себе представляла раньше. Да, они произнесли свои обеты перед свидетелями и расписались в книге записей, но не было ни белого платья у нее, ни смокинга у него, не звучало никакой патерналистской болтовни о том, что ее отдают, не было ощущения, что она теряет свою идентичность. (Пожалуй, это уже случилось…) Вместо этого присутствовала группа Друзей, возможно действительно молчаливо сосредоточившихся на них и на их надеждах, но в то же время проводивших молитвенное собрание, как они поступают в любое воскресенье.

— Сама понимаешь, тебе не обязательно ходить с нами на собрания, — сказал ей Энтони. — Есть много жен, у которых мужья не ходят, и наоборот.

Но она продолжала ходить и хотела этого, хотя и подозревала, что никогда не станет официальным членом Собрания Пензанса. Она ходила потому, что убедилась — такой еженедельный опыт подзаряжал ее и улучшал психическую концентрацию.

В одной постели они с Энтони оказались не сразу. Она попала в его комнату спустя пару недель после свадьбы, когда как-то ночью не могла уснуть из-за грозы. Она нашла его очень привлекательным, но сам секс оказался не очень успешным, прежде всего потому, что он был неопытен, и это, в свою очередь, сдерживало ее. Однако первые ощущения понравились, и, по мере того, как их совместная техника совершенствовалась, секс начал поднимать настроение, что распространялось и на дневное время.

По мере того, как в ней рос ребенок, она снова начала писать и рисовать. На крошечный доход от работы Энтони учителем английского языка в средней школе для мальчиков им было не по средствам потакать ее страстным мечтам о больших холстах. Но она экономила весьма изобретательно, пуская последние сбережения на краски, бумагу и карандаши и работая на чем угодно — от найденных ею старых кусков выброшенной судостроительной фанеры, до письма поверх старых картин и даже на репродукциях от Вулворта, выглядевших так, как будто они были на холсте. Их она покупала почти даром в лавках старьевщиков.

Энтони целыми днями пропадал на работе, а Майкл по утрам по большей части прогуливался вокруг гавани и в городе, проводя время с друзьями или подыскивая материал для своей колонки по мореплаванию, так что она в основном была предоставлена сама себе, что ее вполне устраивало.

С ней подружился один из городских врачей, Джек Трескотик — друг детства Энтони. Его настоящей любовью была живопись, и его абстрактные работы, которые она, втайне от него, находила несколько сухими и грубоватыми, снискали ему уважение окружения Хепуорт[23] в Сент-Айвсе и место в Обществе художников Пенвиза. Однако Джек приводил ее в недоумение. Он держал символическую дистанцию со своими возвышенными друзьями тем, что поселился в Ньюлине, а не в Сент-Айвсе и сохранял дистанцию с искусством, продолжая практиковать в качестве врача общей практики. Она дразнила его, утверждая, что это в нем говорил не способный потворствовать своим эгоистичным желаниям квакер, который может использовать свои знания для помощи другим. Но она подозревала, что он делал это потому, что боялся провала. Используя старый английский запасной вариант позиционировать себя как одаренного любителя, он тем самым пытался избавить себя от критики. Он дистанцировался и в других отношениях тоже. Постепенно она обнаружила, что решительный и независимый, рыбак Фред, которого время от времени он мимолетно упоминал, был его любовником, еще менее явным гомосексуалистом, нежели Джек. По правде говоря, Джек был настолько скрытным, что на первых порах у нее было искушение пофлиртовать с ним.

Зная, что деда по утрам чаще всего не бывало дома, и что днем он по большей части подремывал, запивая ланч пивом, Энтони, должно быть, попросил друга, чтобы тот присматривал за ней и проверял, чтобы она снова не слетела с катушек. Она не возражала, потому что очень скоро почувствовала симпатию к Джеку, немного смахивавшему на брата, которого у нее никогда не было, но трудно сказать, в каком качестве Джек присматривал за ней более пристально — как врач или как художник. Как врач, он спокойно следил за ее беременностью, проверял кровяное давление и заботился о том, чтобы она не забывала как следует поесть. Он также придал ей мужества ради ребенка уменьшить, а потом и полностью прекратить прием антидепрессантов.