— Вы еще будете встречаться?

— Скорее всего, нет. В любом случае, он очень болен и слаб. А я живу далеко, и живу совершенно по-другому.

— А чем Вы занимаетесь? Помните, это ваш шанс солгать и произвести на меня впечатление.

— Я не могу лгать, — признался он. — Не способен от рождения.

— И Вы никогда не лжете своей жене?

— Нет. — Он улыбнулся в свой бокал. — Не думаю, что у меня получилось бы очень убедительно.

Она тихонько рассмеялась, и он вдруг увидел, насколько она привлекательна. Она была изящной, почти восточного вида, с очень прямыми, темными волосами, которые всякий раз падали ей на лицо, когда она опускала глаза. Она сбросила замшевое пальто, под которым оказался аккуратный, неяркий костюм, как у женщины-адвоката по телевизору. Ее шелковая блузка была расстегнута на одну пуговичку ниже дозволенного, и она, похоже, этого не замечала, так что одна чашечка бюстгальтера то показывалась, то исчезала из поля зрения. На шее у нее была двойная нитка крупного жемчуга; муж не без успеха чем-то занимался. Гарфилд плохо определял возраст, он дал ей пятьдесят с небольшим, но решил, что она скорее бабушка, нежели мама.

— И Вы часто разговариваете с незнакомыми мужчинами в барах отелей? — поинтересовался он.

— Как я уже говорила, — сказала она, — только два раза в год. Вы будете что-нибудь есть? Анестезия у меня, наконец, отошла, и я готова съесть эту подставку под пиво. Может, поедим вместе?

— Да.

— Хорошо.

— Почему бы нет?

Не было ничего плохого в том, чтобы поесть в компании привлекательной женщины вместо того, чтобы заказывать еду в номер и оказаться в культурной пустыне, каковой он представлял себе телевизионную программу субботним вечером.

После случившегося он не мог бы сказать, как именно она очутилась в его комнате. Он хорошо помнил, как она нахально призналась, что, когда увидела его в баре, так и не успела вселиться в отель. Может быть, все произошло потому, что официанты обслуживали их с эдакой вкрадчивой, двусмысленной почтительностью, которую они никогда не проявляют по отношению к обедающим в одиночку? А может быть, это была жуткая непривлекательность сотрапезников, заставившая их почувствовать себя в сравнении с ними утонченными и очаровательными?

А может быть, все дело было в именах? Он достаточно часто слышал, что проститутки не позволяют клиентам целовать их. И всегда это представлялось, как нечто разочаровывающее и обезличивающее, приблизительно так: «Конечно, они никогда не позволяют целовать их». Как будто таким образом это как-то превращало секс, который они предлагали, в подделку. В тот вечер Гарфилду казалось, что, отказывая в поцелуях, проститутки умело играли на сексуальности отказа от обязательств. Именно потому, что они не целовали клиентов, клиенты обретали способность обезличивать их до такой степени, что могли уже просить о чем угодно. То, что они не обменялись именами, было сродни отказу от поцелуев; без обмена именами, пусть даже вскользь, пусть даже фальшивыми, не было даже притворства — дескать, их встреча была началом отношений. Пусть даже чисто дружеских.

Инстинктивно они заказали заурядную гостиничную еду — сытную, но безвредную: что-то с крабами, стейк с беарнским соусом и жареным картофелем, вместо десерта взяли больше вина. И они разговаривали. Разумно избегая географических или каких-либо иных конкретных деталей, она рассказала ему о своей жизни. Ее муж был урологом-консультантом, но местом жительства для нее и всей семьи была глубинка. У них было трое детей, все — в школе-интернате. Она учила горстку детей игре на гобое, как правило, в школах, иногда — у себя дома.

— Вы их любите? — спросил он. — Мужа и детей?

— Я готова умереть за них, — сказала она. — Это любовь? Даже не задумываясь. Если бы нужно было схлопотать пулю или проглотить яд, или войти в горящую комнату, или что угодно. Я бы сделала это, только бы они остались живы. Хотя я боюсь боли. Я бы, наверное, не выдержала пыток и предала бы их.

— Вы думали об этом.

— Снова и снова, — сказала она. — Но, — и улыбка пропала, — я замечаю, что одного из моих детей, одного из моих сыновей, я люблю не так сильно. По правде говоря, я вижу, что люблю его все меньше и меньше, по мере того, как он растет и становится все больше и больше сам по себе.

— Он подросток. Это пройдет.

— Все они подростки. Дело не в этом. Просто он превратился в человека, с которым я не стала бы знаться, если бы мы не были родственниками. Я по-прежнему готова умереть за него, но… мне он не нравится. А ты своей маме нравился? Конечно же, да. А вот я ненормальная мать.

— На самом деле я вовсе не уверен, — сказал он. — Когда мы были маленькими, она так часто болела, болезнь могла делать ее жутко пугающей, тогда мы или присматривали за ней или боялись ее. В этом уравнении оставалось не так уж много места для симпатий или любви. И теперь, когда я знаю, что она выходила замуж уже беременная мною, я думаю, что она сильно негодовала, когда я был еще младенцем. Если бы не я, она была бы свободна.

— Значит, в свое время она не была завидной невестой.

— Нет, но и середнячком она тоже не была… В итоге она очутилась зажатой между браком и детьми и… Она была такой неуправляемой. Когда я задумываюсь об этом, то не знаю, почему она осталась.

— А романы у нее были?

— Если и были, то она их удачно скрывала. Там, где жили родители, все про всех все знали.

— Она была счастлива?

— Она страдала биполярным расстройством, так что счастье — это не про нее. Частенько впадала в эйфорию, часто бывала в гипоманиакальном состоянии… В такие периоды оказаться рядом с ней могло показаться забавным, но боюсь, что устойчивого умиротворения она никогда не переживала. Особенно позже, когда мы все разъехались из дома.

И отвечая на ее искусные наводящие вопросы, он рассказал ей кое-что из саги о Миддлтонах, о кризисах, настигавших Рейчел после каждых родов за единственным исключением, о поездках в больницу, о живописи, о Петроке, о Морвенне. Он не вдавался в детали — по прошлому опыту он знал, что те, кто не знакомы со всей историей, как правило, впадали в шок, если им рассказать слишком много — а посему он изложил события вкратце и многое опустил. И все же, он с удивлением заметил слезы в ее глазах.

— Извините, — сказала она. — Все это так печально.

— Видите ли, если вы знаете только это, то все кажется довольно нормальным. Нет, нет. Не нормальным, но… приемлемым.

— Дети на удивление выносливы. Моим по жизни все так легко до сих пор доставалось, что я уже волнуюсь. Чтобы закалить их и сделать менее уязвимыми, парочка потрясений бы точно не помешала. Бьюсь об заклад, ваша жена думала, что спасает вас.

Она наклонилась вперед, оперев заинтересованное, умное лицо на руки таким образом, что это заставило его возмутиться тем, как они обсуждают Лиззи, что, в свою очередь, его озлобило и вдруг оказалось, что он рассказывает о Лиззи буквально все, даже о ее борьбе за беременность. Такой поворот разговора, казалось, смутил ее так, как не смутили ранее затронутые обстоятельства, она откинулась назад и перевела разговор на более безопасные темы.

Вскоре после этого наступила пауза, во время которой он пристально посмотрел на нее в упор, и этот взгляд не требовал слов. Она ответила ему таким же прямым взглядом. Потом она сказала совсем просто: «Пойдем наверх?»

Они заплатили за еду двумя картами еще раньше, поэтому почти сразу же встали из-за стола и направились наверх. И только тогда, когда они поднимались по лестнице, и он спросил, на каком этаже она поселилась, она призналась, что своего номера у нее так и нет.

Он только охнул и пошел дальше в свой номер, впустил ее, и они без лишних слов упали друг на друга.

Конечно, этот секс отличался от его обычного секса, потому что был не с Лиззи, но отличался еще и потому, что женщина настаивала на полной темноте и тишине, тогда как Лиззи нравился пусть и приглушенный, но свет, и, как правило, она много говорила. А еще она была выше и тоньше. Темнота была непривычной. Это была кромешная темнота гостиничного номера с тщательно занавешенными окнами, и все же он очень быстро обнаружил, что вполне эффективно видит ее руками.