— Где ты ее нашел?

— В саду. Похоже, она выбросила ее из окна, которое разбила.

— Ей было очень плохо. Как она кричала! Она вскрикнул и…

— Что? Пап?

— Так, ничего. В самом деле, ничего.

— Папа?

Энтони поднял глаза, лицо его лучилось неизъяснимой добротой.

— У нее никогда не было проблем с сердцем, так что я продолжаю задаваться вопросом, — а не запугала ли она сама себя до смерти.

— Не может быть?

Хедли присел на соседний стул.

— Во время приступов она, бывало, видела ужасные вещи.

— Младенца.

— Что?

— Я помню, как однажды она без умолку говорила о ребенке, — сказал Хедли. — Она заставила тебя остановить машину, а нас всех выйти, чтобы убедиться, что его нет в машине с нами.

— Не помню такого.

— А что еще?

— Она никогда мне не рассказывала. Она говорила, что, если расскажет мне, то это сделает ее видения слишком реальными.

Лицо Энтони снова погасло. Он вернулся к начатому письму и вздохнул.

— Мне пора двигаться, — сказал Хедли.

— Ты уже покидаешь нас?

— Нет, нет. — Хедли отметил подсознательное множественное число личного местоимения. — Но ты же знаешь, у меня остались кое-какие дела.

Хедли также должен был управляться с разнообразными запоздалыми составителями некрологов, которым нужно подтверждать факты и проверять даты. Никто не мог толком уяснить себе мысль, что семья Рейчел так мало знала о ее жизни до встречи с Энтони. Имелась дата ее рождения, и было известно, что родилась она, вероятно, в Торонто, хотя частенько замечали, что говорит она с массачусетским акцентом. Копия свидетельства о браке отсутствовала, никто не знал имен ее родителей. Она так рано выдрессировала их всех никогда не спрашивать о ее прошлом, что вошло в привычку действовать так, точно прошлого у нее и не было.

Потом наличествовала постоянно растущая груда ожидающих ответа писем, которая уже занимала пару подносов для завтрака. Сначала Хедли думал, что это будет идеальным успокаивающим и лечебным занятием для Энтони, и в течение нескольких дней после похорон его отец был занят написанием всесторонне обдуманных ответов. Но очень скоро, он, похоже, махнул рукой. Шли дни и, по мере того, как знакомые замечали некрологи, кучи разбухали, а написано было только два или три ответа. Стало ясно, что усилия Энтони потерпели крах. Тогда Хедли отсортировал письма на послания от родственников, от близких друзей и просто знакомых. По крайней мере, он считал, что от имени семьи может написать сам просто знакомым и родственникам.

Но, даже не считая всего того, что нужно было сделать, Хедли чувствовал, что пока не может оставить отца. Навещали друзья, прежде всего — Джек, и Энтони сидел с ними столько, сколько они оставались, но сам он эти визиты не поощрял. Он не звонил по телефону и, как заметил Хедли, взял за правило прятаться за автоответчиком, на котором до сих пор хранилось сообщение, упоминающее Рейчел. Он предложил Энтони записать новое сообщение, и Энтони начал было, но затем отказался, потерпев технологическое поражение. Поэтому они так и остались с автоответчиком, который просто бибикал звонящим, и это было еще более отталкивающим, чем предположение, что они, возможно, пожелают говорить с мертвой.

Когда стекольщик ушел, Хедли пошлепал в магазины с плетеной корзинкой, которую обычно брала Рейчел. Он любил все это. Благодушная очередь у Трегензы за фруктами, овощами и кофе в зернах, а затем у Лавендера за хлебом, сыром и ветчиной. Он любил пройтись вниз по одной стороне Маркет-Джу-стрит за газетой и к почте, а затем вверх по другой — к киоску с оливками. С ним здоровались, когда он проходил мимо. Три человека остановили его обменяться новостями и поболтать. Все, что в подростковом возрасте заставляло его стремиться в Лондон, та медлительность и очарование, отсутствие анонимности, неспешная размеренность дня — завтрак-обед-ужин, выпивка и легкие перекусы — были теперь ему милы. На удивление, местные сплетни — на чьей племяннице женился симпатичный почтальон, и что такого мог сделать менее приятный почтальон, чтобы взбесить незамужнюю сестру человека из магазина абажуров — стали казаться более важными, чем любые новости из общенациональной газеты. Целыми вечерами сидеть по-товарищески в одной комнате напротив Энтони, не делая ничего более захватывающего, чем чтение, и поужинав пораньше, потому что Энтони страдал от повышенной кислотности, если ложился спать на полный желудок; ходить на собрание вместе с ним и долго беседовать потом со всеми о том, о сем — все это вдруг оказалось именно тем, чего он хочет, тем, что как он почувствовал, было нужно ему больше всего. С каждым неприхотливым днем, прошедшим после похорон обнаруживалось, что ему становится все сложнее представить себе, как от всего этого отказаться. Это настораживало, поскольку предполагало, что в его обычной жизни чего-то не хватает, тогда как он привык думать, что его жизнь более-менее достигла совершенства, насколько это вообще возможно.

По дороге домой вниз по Чапел-стрит, он сделал небольшой крюк и заехал в Сент-Мэри, чтобы поставить свечку за Рейчел, а затем присел ненадолго на кладбищенскую скамейку полюбоваться видом бухты.

Хотя мальчиком он вел себя в большинстве случаев безукоризненно, его единственным по-настоящему бунтарским поступком было вступление в одиннадцать лет в группу подготовки к конфирмации, чтобы присоединиться к Англиканской церкви. Рейчел взяла вину на себя. За год до того, они как-то раз поехали за покупками, и она привела его в Сент-Мэри, чтобы укрыться от дождя. А потом, откинувшись на спинку скамьи, страшно забавлялась, наблюдая за тем, как ему кружила голову вся эта мишура и статуи высокой церкви[26], являвшие такой контраст по сравнению с непритязательной строгостью Домов собраний Друзей, которые до сего времени были его единственным религиозным опытом. Когда он после этого целыми днями начал докучать всем с вопросами, Энтони в итоге настоял на том, чтобы Рейчел сводила его на службу, где он нашел бы ответы. Она с этого начинала, как сказал Энтони, и, в конце концов, это была вера ее молодости. Так что она привела его на службу, и он пропал. Гимны, декламация, месса с певчими, колокольчики и ладан, кружева и ритуалы, мистическое действо евхаристического обряда. По сравнению с внутренним созерцанием и эпизодическими, бесформенными декларациями британского квакерства, служба представляла собой драму.

Он вступил в подготовительную группу и шестью месяцами позже прошел конфирмацию. С тех пор, когда остальные члены семьи отправлялись на собрание, он, обычно в школьной одежде, предпочитал самостоятельное посещение литургии. Только галстук был не от формы. Гарфилд и Морвенна сначала дразнили его, но перестали, когда Энтони резко поговорил с ними о религиозной терпимости.

Он так никогда и не вошел активно в церковную общину — он вырос в замкнутого подростка — но приносил деньги на сбор пожертвований, следил за чтением отрывков по своей Библии и пристрастился, по крайней мере, на некоторое время, к ежедневному чтению Писания и изучению непривычной дисциплины — формальной молитвы.

В семье никогда не обсуждалось отличие его сексуальной ориентации — они были не такими — даже с Морвенной, с которой он был ближе всех, эту тему всегда старались обходить, но эпатажное отличие избранной им религии предлагало этому удобную метафору.

У Хедли не было особых успехов в учебе, но справлялся он неплохо. Все, что когда-либо его действительно интересовало, было искусство. Поэтому он поступил в художественную школу в Фалмуте, где был тихим, но довольно популярным учеником, и продолжал плыть по течению в верхней половине способных, но ленивых студентов, не реализующих свой потенциал. Он переехал в Лондон, где делил дешевую квартиру с двумя тихими девочками, которые отказались от живописи ради реставраторских работ. И, благодаря разговору, завязавшемуся с восхищенным пожилым мужчиной после службы в церкви святого Иакова на Пикадилли, получил работу в маленькой галерее в нескольких минутах от дешевой стороны Корк-стрит.