Работа была однообразной. Подавляющее большинство продаж в галерее — она специализировалась на сдержанно гомоэротических работах конца девятнадцатого и начала двадцатого веков — шли по каталогу. Все, что нужно было делать Хедли — красиво одеваться, сидеть целый день за столом в стиле бидермейер, рассылать каталоги по запросу, подробно описывать работы, отвечая на телефонные звонки, и очаровывать случайно заглянувших посетителей до такой степени, чтобы они почувствовали себя настолько виноватыми, уходя с пустыми руками, что, по крайней мере, купили бы красивый каталог или подписались на рассылку.

Раз в неделю он развлекался, покупая и расставляя свежие цветы в вазе на своем столе, и выбирал картину, которая займет почетное место в витрине на маленьком мольберте под черное дерево. Каждые два месяца ему приходилось организовывать маленькие званые вечера по пятницам в честь открытия новых экспозиций, а зачастую и выступать на них в роли хозяина. Так как почти все их художники были мертвы, нужды в проведении вернисажей как таковых никогда не возникало, соответственно не было необходимости обхаживать прессу или задабривать художнические эго. Ему было достаточно оставаться любезным, скромным, забавным, а иногда и всерьез благодарным. Сначала он научился мастерски блефовать, а потом стал до некоторой степени экспертом по Тьюку, Бурра, Вону, Минтону, Кокто и друзьям.

На один из таких вечеров пришел Оливер и прежде, чем Хедли мог бы очаровать его, очаровал Хедли, купив миниатюрную картину, дабы оправдать дальнейшую монополизацию его внимания. Это была акварель Дункана Гранта восемь на четыре, изображавшая человека на лесной поляне в сверкающих как драгоценные камни красках. Оливер тоже умел блефовать, и Хедли понятия не имел, что он далеко не всегда спонтанно покупает такие вещи, и что на самом деле он потратил заработную плату за несколько месяцев. Клиенты часто обращались за советом по развешиванию картин, и, поскольку Хедли умел хорошо определять расстояния на глаз, ему было страшно интересно посмотреть, как живут другие люди, и он был счастлив предложить свои услуги в качестве послепродажного сервиса. У Оливера был шикарный адрес в Кенсингтоне, и Хедли обезоружил тот факт, что на самом деле он жил не в одном из огромных домов кремового цвета, а в эксцентрично перестроенных конюшнях позади такого дома, где всего лишь снимал за бесценок квартирку у бывшего любовника, отъехавшего куда-то далеко. Там помимо ванной была только одна комната.

Место, идеально подходившее для маленькой картины, совершенно случайно оказалось над кроватью, в которой Хедли и провел все выходные.

Они настолько идеально подходили друг другу, что Хедли на первых порах задавался вопросом, а не следует ли им быть лучшими друзьями, нежели любовниками. Оба они были средними сыновьями. У каждого из них умер брат или сестра. К счастью, присутствовало и достаточно различий, чтобы возбудить интерес друг к другу. Семья Оливера отвергла его, или он их; история менялась в соответствии с аудиторией. Он был совершеннейшим атеистом со всей горделивой строгостью, какую только способен мобилизовать отошедший от веры католик. Он играл в покер. Он был всего на четыре года старше Хедли, но обладал заставлявшими его казаться намного старше практическими талантами и той непринужденностью, с которой он общался с обеспеченными гетеросексуальными мужчинами. Что особенно важно, у него было прошлое, тогда как в жизни Хедли значимых отношений не имелось. Эта разница не замедлила проявиться со всей ясностью. Оливер начал не то чтобы скрывать свое прошлое, но проливать на него свет с тактичной осторожностью, мало-помалу и только тогда, когда к этому был повод. Кто-то мог появиться у них на открытии и заговорить с Оливером, одновременно бросая на Хедли беспокойные взгляды, причем стремление гостя разузнать последние новости было слегка повышенным. А позже в тот же вечер Оливер подтверждал, что когда-то у них были отношения, но делал он это таким образом — причем частенько с некоторыми небольшими и нелестными подробностями — что этого человека мягко сводило на нет в качестве угрозы.

Узнав, кто у Хедли мама, и что сам он тоже рисует, но забросил это занятие, Оливер стал поощрять и подгонять его, а затем удивил Хедли, продав друзьям и клиентам его небольшие работы гораздо дороже, чем Хедли посмел бы запросить.

На момент их встречи Оливер просто отбывал время в галерее, где он работал. К концу года его приняли на работу к Менделю. Он взял огромную ипотеку, выкупил их мьюз-хаус[27] у своего бывшего, истратил целое состояние на краны, освещение, орхидеи и покраску, стилизованную под старину, и продал его американскому банкиру за столько, что они смогли вдвое сократить ипотеку. И купить нечто вроде коттеджа с двумя спальнями в Холланд-парке, но только при условии, если упорно настаивать на заблуждении — дескать, станция метро Шепардс Буш в пяти минутах хода. Это было двенадцать лет тому назад.

— Если бы мы были гетеросексуалами, — шутил Оливер, — у нас бы уже двое детей в школе-интернате учились.

Им хорошо жилось вместе. Они принимали гостей и их звали в гости, они путешествовали, и число общих друзей уже превышало число жутких бывших Оливера. Оливер уговорил Хедли бросить работу в маленькой галерее, чтобы писать полный рабочий день, но теперь, казалось, Хедли был вполне доволен тем, что большую часть своего времени посвящал покупкам и готовке еды. Он все еще в достаточной степени был урожденным квакером, а посему материальное благополучие, или точнее сказать, то, до какой степени это самое материальное благополучие было важным для него, причиняло ему беспокойство.

А еще случалось, когда он, кроме шуток, чувствовал себя пугающе похожим на жену. Его маленькие картины, когда появлялось время делать их, до сих пор находили покупателей, но покупали их не через респектабельные галереи, а напрямую у него. Как правило, эти покупки совершали жены. А они говорили такие вещи, к примеру: «Мне так понравилось ваше последнее яблоко, так понравилось, что я повесила его на кухне, чтобы каждый день было перед глазами. А не могли бы Вы нарисовать мне еще грушу, но чтобы смотрела в другую сторону и на том же фоне?»

Женщины приглашали его на ланч, чтобы выпытать у него, что он думает о ткани на шторы. Мужчины, как правило, болтали с ним, но говорили с Оливером. Он стал ничтожеством по умолчанию.

Единственной опорой Хедли в рамках семьи оставалась Морвенна. С того года, когда она бросила университет, Морвенна искала связь лишь с ним одним. Поддерживать контакт было слишком оптимистическим определением для ее спорадических появлений. Она общалась с ним только два раза за его три года в Фалмуте. Во второй раз это произошло совершенно случайно, когда он уже знал, где собирался снимать квартиру с двумя тихими девочками. После этого он аккуратнейшим образом оставлял ей четкий след — как хлебные крошки в сказочном лесу. Крошечная часть ее мозга, еще не исковерканная наркотиками или безумием, или что там было такого, что гнало ее прочь от колеи нормальных людей, хранила его адрес и номер телефона, точно как спящая птица цепляется за свой насест.

И все же их встречи никогда не длились достаточно долго. В последний раз, пару лет назад, он уговорил ее поужинать с ним и Оливером и остаться на ночь, но она разбила ему сердце, исчезнув до того, как кто-либо из них проснулся. Она не спала под открытым небом, по крайней мере, редко. У нее часто не было денег или их было мало. Рядом с ней всегда был кто-то, с кем она путешествовала или волонтерила, или собиралась пожить. Казалось, она стала своего рода буддисткой. Или, возможно, дело было в том, что она оказалась лучшим квакером из них всех, стремясь создавать наименьшее количество ряби, двигаясь по жизни, постоянно служа другим и никогда себе? Ему страстно хотелось задать ей вопросы — как она живет, чего пытается достичь своей бесконечной непоседливостью — но инстинкт предостерегал его, и он принуждал себя, так же, как он поступал с Рейчел в ее худшие периоды, поддерживать разговор в умышленно спокойном настоящем времени. Как ей живется? Нужны ли деньги? Где живет? И конечно, он засыпал ее семейными новостями в попытке удержать пришитой к ним всем, какими бы слабенькими ни были стежки.