Я причалил к обочине, выключил мотор. Высоко над головой над пустынным шоссе тихо шумели сосны. Сквозь деревья смутно светилось желтое здание крепостного театра.

Я почему-то подумал о том, как естественно вошел в нашу жизнь автомобильный этот не единожды обруганный, прославленный, хороший, плохой, такой-сякой транспорт. Вот мне нехорошо — и я за рулем. Почему?

В каретах ездили, и на лошадях ездили, и линейки расхлябанные громыхали по булыгам, заросшим травой, и казалось, навечно. Быть другого не может. Какой поэт сказал, что железные дороги изменили весь строй и ритм русской прозы? А что сделал автомобиль, хотим мы того или не хотим? Что навязал нам, такой привычный, и, в общем-то, новый. Какие ритмы открыл? По каким дорогам двинулось слово живой, настоящей жизни? Сократив повседневные коммуникации, автомобиль упростил встречи. «Здравствуй, я приехал!» Он сделал невероятное простым, превратил символ в повседневность, а неожиданное совпадение — в закон. Он потребовал четкого чертежа в сюжетной схеме событий. Иначе ничего не сойдется. Не сдвинется с места. Не откликнется. «80 верст в час! Спешите жить! Спешите жить! Спешите, милостивые государи…»

Гости князя Юсупова подъезжали к театру в каретах. И скрипела подножка под ногой в белом плотном чулке, под тяжелой туфлей с алмазной пряжкой, и сытые кони косили надменным глазом, и радушный хозяин стоял на ступеньках в красном камзоле, расшитом золотом. Вот бы на автомобиль ему взглянуть! Нелепость какая! На автомобиле бы ему подъехать, на роскошном лимузине — все-таки князь! — и встать из-за руля, поправляя букли напудренного парика. А крепостные актеры, те на маленьких «жигуленках» к служебному входу. Шварк, шварк, и тихо! Бургомистр со свистком. Тррр… «Куды прешь, Федька, на красный!» И какие бы достались нам «Записки ружейного охотника». Записки шофера бы читали. Как они ездили по размытым дорогам, как чинились в пути, пили чай в колхозных чайных, подвозили говорливых девок, и те зубами развязывали узелки, доставали рубли за проезд.

Так ли уж все просто: металл приучает человека к твердости, скорость — к жестокости. Кто это говорил? Было такое, говорили, и не поймешь сейчас, всерьез или так, для словца. Сколько ж лет прошло с тех слов? Как это все далеко от нас. Начало века. Испуг и восторг.

Я стоял под архангельскими соснами. Шумел ветер. Проносились мимо черные «Волги», и, натужно завывая, наплывали из-под поворота автобусные морды. Мне показалось вдруг, что я поймал ритм. Я увидел осень двадцать четвертого. Конец октября. Сырое московское небо. Грязь на трамвайных остановках и шуршанье бумажного мусора в подворотнях. Управляющий Первым Государственным автозаводом… бывшим АМО, а с апреля 1923 года… имени коммуниста Ферреро, итальянского рабочего, погибшего на баррикадах классовых боев в далеком Турине… Георгий Никитич Королев спешил в ЦУГАЗ.

Как, а? В ЦУГАЗ? В Центральное управление государственных автозаводов…

2

Управляющий Первым Государственным автозаводом, бывшим АМО, а с апреля прошлого, 1923 года — имени коммуниста Ферреро, итальянского рабочего, погибшего на баррикадах классовых боев в далеком Турине, — Георгий Никитич Королев, усталый, ехал домой. Ехал спать.

Холодный ветер громыхал штопаным брезентовым тентом, лобовое стекло забрызгивало грязью, и шофер управляющего Петр Платонович Кузяев то и дело вылезал из машины, протирал стекло старым полотенцем и чертыхался.

— Что хотишь, Никитич, а так, как ты, нельзя эксплуатировать свой организм. Совершенно нельзя! Так только одни верблюды.

— В Сахаре.

— Ну, это верблюды. Там тепло. Человек должен отдыхать, иначе нет в нем свежести.

— Это я все без тебя знаю, — огрызался управляющий, втянув голову в плечи. — Время такое. Видишь, мировой рабочий класс отстает, смотрит на нас, прикидывает, а что они, то есть мы, без хозяев могут? Соображаешь?

— Соображаю. Колено убери, за кулису взяться не могу.

— Такая, понимаешь, дислокация, — продолжал Королев, кашляя. — Наши автомобили сейчас факт не просто промышленный, но очень даже политический! Дадим автомобиль — будет Советская власть, не дадим… Туго придется.

— И все одно отдыхать всем надо. Что ж это за дело, если тебя постановлением ячейки домой заставляют везти к тете.

— К жене.

— Я так, чтоб складно. К тете — к Моте.

— И опять смотри, Петя, — управляющий полез за папиросой, — мировой революции нет как нет. Наша задача на текущий момент окопаться. Траншеи в полный профиль отрыть, часовых выставить, подчасков тож. И в республике нашей заняться работой вовсю, чтоб видно было всем, что без хозяев можем работать. И будем! Огня дай.

— Хватит тебе. Накурился. Ты этот табак жрешь буквально. Как верблюд.

На душе управляющего было скверно. Королев не спал третью ночь.

— Хвост вытащим, нос увязнет, — жаловался, — нос вытащим, опять не легче. Я тебе правду скажу, паровоз, громаду эдакую, проще сделать, чем автомобиль!

До назначения в автопромышленность Георгий Никитич служил кузнецом на Коломенском паровозостроительном заводе, оттого и сравнивал все: легче паровоза, значит, ерунда, тяжелей, значит, серьезное дело.

В начале 24-го года было принято решение начать на красном АМО выпуск грузовых автомобилей типа Ф-15, хотя вся Москва от Каланчевки до Симоновки доподлинно знала, что у Ферреро занимаются только ремонтом. Примусы делают да зажигалки под названием «Спалим старый мир». Отличные очень были зажигалки.

Со всей страны, со всех фронтов гражданской войны доставляли на АМО разбитые грузовики, броневики, простреленные аэросани с поломанными винтами, глиссеры и даже легкие танки без гусениц. Под окнами директорского кабинета на каменном дворе валялись горы искореженного металла, ржавые шестерни, валы, маховики, лонжероны, разбитые мятые картеры. Весь этот хлам шел на запдетали, а счет был вполне революционный, определенный: из десяти разбитых автомобилей получался один вполне годный монстр. «Шасси от «форда», от «морса» морда… Ах, шарабан мой, американка…» — пели амовские автомеханики. Но невесело пели. Зато управляющий Георгий Никитич твердо верил в инициативу масс и в то, что в скором времени многое должно перемениться. Мотаясь на жестком сиденье персонального своего «протоса», латаного-перелатаного, он об этом как раз и говорил Кузяеву. Но, кроме веры, надо сказать, была у Никитича железная хватка и жизненная сила на четыре взвода у одного. Крыл он инженеров почем зря, называл предельщиками, предельные у них теории! Народу не верят! Верят слепо в запас прочности! Шумел, кричал, но мужик был добрейший. И честный от и до. И старый мир ненавидел лютой ненавистью. Неугомонный управляющий добился от транспортного управления Красной Армии крупного заказа на восстановительный ремонт грузовиков «уайт», а весной вырвал прямо-таки полтора миллиона на расширение завода. «Петя, я тебя целую!» — кричал. «А чего ты меня целуешь?» — «Радость какая!» — «Ну, тогда понятно. Тогда целуй… Дай рожу утру».

Уткнувшись в плечо Кузяева, управляющий спал мертвецким сном, только широкий его каменный подбородок подрагивал. Уездили парня, думал Кузяев и боялся пошевелиться. Шебутной управляющий! Весной решил выпустить к седьмой годовщине Октября двадцать грузовиков. Его поддержал инженер Ципулин, человек мрачный, молчаливый, но много понимающий по шоферской части. Говорили, у инженера больная печень и острые камни в желчном пузыре, оттого всегда такое настроение и решительность во взоре. Однако, несмотря на состояние здоровья, Ципулин всю империалистическую в автороте отслужил — дурных туда не брали, — он-то и доказал Георгию Никитичу, что на АМО пора строить свои автомобили, и для начала наладил литье блоков цилиндров. Очень хорошо все у него получалось поначалу.

Когда подъехали к дому, Королев вдруг встрепенулся.

— Петя, — сказал, — завтрева с утречка в шесть ноль-ноль подъедешь, отправимся к профессору Шергину.