Полночи он не спал. Лежал с закрытыми глазами, молился горячо и искренне, как только в детстве. Молился, чтоб она была счастлива, чтоб бог сделал чудо. Ведь никогда еще ничего такого не возникало у него наяву!

Утром все началось сначала. Толстяк рассказывал анекдоты и разные смешные, на его взгляд, истории, с ним случавшиеся. Потом он вдруг полюбопытствовал:

— А вы, собственно, да, да, да, чем изволите заниматься? Я физиономист, мне кажется, вы инженер?

— Совершенно верно.

— Вот видите! Что я тебе говорил, Лизонька. Я еду в первопрестольную по коммерческим делам. Ну, а Лиза, она балетные классы закончила.

Час от часу не легче! Балерина, значит. Что ему Кирюшка рассказывал тогда? Балетные девочки. Подруги русского инженера.

Поезд подходил к Москве. Уже мелькали за окном дачные подмосковные станции. Дверь отворилась, на пороге возник Сикофант. Увидев его, толстый сосед сделал глотательное движение, взглянул ошалело. Семен Семенович не удостоил его вниманием, подхватил бондаревские чемоданы, потащил в тамбур..

— Извините, — тихим голосом сказал сосед, — откуда он? Вы знаете Семена Семеновича? Пардон, вы…

— Нет, я не Рябушинский.

— Я понимаю, вы простите, мы не представились. Вы?

— Бондарев Дмитрий Дмитриевич.

— Так, так… Бондарев? Не имею чести… но поскольку, могу надеяться, мы уже знакомы. В некотором смысле. Право, я как-то фраппирован. Еду в Москву… Племянница. Не предполагал… Лизонька, это господин Бондарев.

Она протянула руку.

— Лиза.

Поезд подкатывал к перрону, в окне появились лица встречающих. Третий класс. Картузы, платки. Второй. Шляпки, муфты. Носильщики в холщовых передниках. Медные бляхи. А вон, прислонившись к чугунному столбу, в макинтоше цвета портландцемента, всем своим видом внушая абсолютный решпект, стоит Сергей Павлович Рябушинский с лицом, свежим от ветра, теребит перчатку, всматривается в окна проезжающих вагонов.

«Очень был рад с вами познакомиться». Надел пальто в рукава. В коридоре было тесно. Все спешили. Тамбур заставили чемоданами, тюками, картонками. Туда подтягивалась генеральская семья с детьми, бонной и кормилицей. Генеральша надушенным платочком растирала виски, а сам генерал, раскачиваясь на носках, поправлял фуражку. Бондарева прижали к стене. Лиза оказалась рядом. Он обернулся, почувствовал на лице ее дыхание.

— Ничего страшного, — сказал. — Надо немного потерпеть. Это сейчас кончится. Господа, скоро вы там?

— Скоро, наверно, — сказала она и посмотрела ему в глаза. И взгляд ее был спокойным и добрым. Она уже все знала. И про его скитания, и про того господина на фисташковой стене, и про то, как он мечтал о встрече.

— Скоро, — повторила твердо и со значением, им двоим только понятным. Бесстыдно положила руку в серой перчатке на ворот его пальто. — Бондарев… — и задохнулась в смятении, — Бондарев, я хочу вас… видеть.

— Я…

— Я найду вас. Не надо, Дмитрий Дмитриевич…

Он хотел достать визитную карточку, старую, еще с «Промета». Но со всех сторон наседали на них люди с чемоданами, и дядя, вытягивая красную шею, искал их выпученными глазами.

20

У Рябушинских Кузяева посадили на «протос». Была такая автомобильная марка. Машина вполне надежная, помощней «морса» и посовременней, но Петр Платонович долго не мог к ней привыкнуть. Тупая она была какая-то, в поворот входит медленно, правого габарита не чувствуешь. Ко всему еще «протос» этот имел скрипучие рессоры, на всех неровностях кряхтел пружинно, ни дать ни взять «купеческая постеля». Так его и прозвали в гараже.

Братья устроились в Симоновскую слободу, на строительство завода. По механической части дел еще никаких не начали. Строили навесы для оборудования, временную контору, огораживали территорию. Рубили лес.

Для механиков и техников, которых переманили с Руссо-Балта, сняли у домовладельца Бурова восьмиэтажный дом. Инженеры жили в городе. А прочие все снимали в слободе углы.

Братья поселились у даниловского огородника, шустрого такого мужичонки, носик востренький, кукишем, глазки, как костяшки на счетах. Туда-сюда. Звали его Трепьев, а прозвище — Редькин-пашá. Редьку растил. Кроме Кузяевых квартировали у паши еще пять душ. Сарай в дело пустил!

Петру Платоновичу с самого начала сказали, будет он возить директора Бондарева. Но Бондарев сидел в Петрограде, и первое время приходилось возить кого придется. То Степана Павловича, то хмурого генерала Кривошеина, потом Сергея Павловича — его шофер заболел желтухой.

Платили Рябушинские вдвое больше, чем Каблуков, но уж и цены кругом были не те. Что на рублик, что на копейку подорожало, идешь на базар — и на пятерку уже не полную корзинку тащишь, а половинку дай бог.

Наконец как-то в марте предупредили, чтоб с вечера готовил авто: утренним поездом приезжает директор. Петр Платонович заехал за Сергеем Павловичем на Никитскую, оттуда поспешили на вокзал. Он ожидал увидеть мужчину пожилого, многоопытного. Живот должен был быть у директора, шея, голос басовитый, прокуренный. Руки пухлые в перстнях, во рту сигара. Полковником выглядеть должен был! Все как полагается. А Бондарев оказался совсем молоденьким. Чуть выше среднего роста, тонкий, глаза острые. Черная бородка, но не клинышком, как у доктора, — «каклетой», усы над губой подстрижены.

Господа не позавтракали, ничего, сразу приказали ехать на завод. «Á toute allure» — во весь дух, — сказал Сергей Павлович. Ну и ну, удивился Кузяев, краем глаза наблюдая за директором.

День начинался серый. Мокропогодило, но уж пахло весной.

— Вот и посмотрите Тюфелеву нашу рощу, — говорил Сергей Павлович, усаживаясь удобней. — Мы уж тут без вас проскучились. Томимся. Доехали хорошо?

— Вполне.

— Как в Питере погода? Как проэкт?

— Все то же самое. А проект готов. В основном.

— Я интересовался автомобильным делом на Руссо-Балте, оказывается, ваши блиндированные автомобили хорошо себя показали в военных условиях?

— Жалоб не поступало.

— Ныне Путиловский завод взялся изготовлять броневые корпуса и ставит их на шасси «остин».

— Да, «остин», «ланчестер», «шеффильд-симплекс»… но все они имеют слабое бронирование, низкую проходимость и надежность.

— И вы предлагаете?

— Приобретать только «остин» и «фиат» и ставить на них бронекузова Путиловского завода с двумя башнями, расположенными по диагонали, в которые устанавливать пулеметы.

— Хорошая машина?

— Что значит «хорошая»? Мощность — пятьдесят сил, вес — пять целых две десятых тонны, скорость до пятидесяти километров в час.

— Вы только подумайте! А вам сборку сериями в свое время наладить не удалось?

— К сожалению.

— Азия! Стамбул и Тьмутаракань. Но вы ведь перешли на метрическую систему и ввели строгий контроль?

— Не вполне, Сергей Павлович. Стремились к этому.

— Понимаю вас. Кругом трудности.

— Надо было раньше начинать. Запоздали мы, а за опоздание дорого платить приходится.

— Как раньше? Это легко сказать! Теперь мы все умные, Дмитрий Дмитриевич, — обиделся Рябушинский. — Я помню, еще лет семь назад, вы не поверите, доказывать приходилось, что автомобиль необходим России! Что он ее жизнь изменит. О чем вы! Бывало, у Яковлева-старика за полночь спорили.

— Георгий Николаевич предупреждал.

— Ну, не совсем, не совсем так, друг мой. Между нами, старикан выжил из ума. Когда правительство предложило займ на строительство автозавода, он отказался! Столько было разговоров, столько слов красивых. А как дело началось, где он, Яковлев? И нет его. Типичный сплав европейского прагматизма и нашего азиатского хамства. Сдвинуть Россию на дорогу прогресса посредством автомобиля — мечта неосуществимая. Много другого еще потребуется.

— Кто спорит? Конечно, автомобиль не единственный рычаг, но он чрезвычайно двигает вперед технику.

— Да, да, но моря утюгом… В каменном веке живем.

Ехали по Садовой к Таганке. Колыхались рядом конские морды, трамваи скрежетали на поворотах. Чем дальше от центра, тем больше было снега, а как въехали в Симоновскую слободу, то показалось, что совсем — зима, кругом снег. Заледенелые сугробы тянулись вдоль домов, не белые, а будто приперченные угольным дымом. Слобода была фабричная. За деревянными домишками вставали кирпичные красные корпуса с пыльными квадратами окон. Дымили трубы. Завод «Динамо». Фабрика Цинделя. Нефтесклады Нобеля. Кольцо заводов смыкалось вокруг Москвы. Кольцо сжимало горло города. Рябушинский зябко повел плечами. Все здесь было какое-то замусоленное — и свет не такой, и запах слюнявый. В узкой небесной просини показалось солнце, но без радости, брызнуло на слободской снег спитым трактирным чаем, и опять потемнело.