— Есть рецепт, как оздоровить?

— Оставь, — он рукой махнул, — ты ведь не инженер.

Я промолчал. Я кончил физфак университета и сначала заводился. «Меня в автомеханический по конкурсу не приняли», — говорил, но это на Игоря слабо действовало, раз сказал, два сказал и затих, — пусть себе куражится. Есть чем гордиться, — инженер.

— Анонимка не анонимка, — продолжал он, — а надоть в положение сирого человечка войти, который имени своего и то сказать не может. В корень явления гляди. Не может, и все! Боится. Почему? Иди — выясняй. Гражданин Булыков своего места без боя не сдаст и драться за него будет до крови. Это, Генка, целая плеяда выросла ловчил, прохиндеев, проходимцев. Сосут мужика. Всю жизнь на шипованной резине хотят.

Он почему-то сразу решил, что Яковлев из деревни, деревенский, а потому был прост и прям душой, и память о нем, и дело, которое он незаметно двигал у себя в сарае, заслуживают самого пристального внимания.

Консультанта нашли незамедлительно. К нему отправили пакет с курьером Маргаритой Анатольевной, грозной гражданкой, бывшей трамвайной кондукторшей, выражавшей неудовольствие, поскольку ученый консультант жил дальше той границы, которую она себе означила. «Да я вас в гробу, в белых тапочках видала! — кричала Маргарита Анатольевна на весь этаж, ободряемая взглядами сбившихся в кучку любителей подобных сцен, как-то скрашивавших размеренное проистекание служебных будней. — Сами ехайте! Да он у Кольцевой дороги… Спасибочко вам, уважили. Не поеду!» Кузяев молчал. Да что Кузяев! Нашему курьеру разрешалось кричать на директора, на обоих его замов, ходить, не ходить на работу… «Вот что значит чувствовать себя незаменимым», — сказал Игорь, провожая ее долгим взглядом.

Итак, Маргарита повезла все материалы, касающиеся темы, то есть копии обоих писем, и на следующий день я ничуть не удивился, когда мне прямо на стенд позвонили, и незнакомый мужской голос с усталыми бархатными интонациями произнес спотыкаясь, не иначе, читая мое имя по бумажке:

— Это… Бережных? Геннадий Сергеевич, да? Мне Бережных нужен…

— Бережных слушает, — отвечал я, выключая осциллограф и понимая, что звонит авторитетный консультант.

— Я насчет странных писем… мне Игорь Степанович… и я их прочитал. Не телефонный разговор получается, Геннадий Сергеевич, заехали бы вы, что ли, ко мне. Пожалуйста. Я дома.

Мы договорились о времени, он продиктовал адрес, заставил повторить, поинтересовался, как я поеду, на чем, когда выеду (зануда!), посоветовал у светофора за Домом обуви свернуть на параллельную дорожку, там удобный поворот на стрелку, и сразу за поворотом — его дом. «Увидите». Это было гораздо ближе Кольцевой дороги.

— Хорошо. Сейчас выезжаю, — сказал я.

Консультанта звали Станислав Антонович. Через сорок минут он сразу открыл мне высокую дверь, обтянутую потрескавшейся, порезанной во многих местах будто бы кожей, и оказался маленьким старичком-егозой. У него была совершенно львиная внешность: крупные черты лица — глаза, рот, нос (особенно нос), ну совершенно львиный, и все это, как и положено царю джунглей, увенчано седой всклокоченной гривой.

— Проходите, раздевайтесь, Геннадий Сергеевич.

Квартира показалась мне типично профессорской, так, как я это себе представляю по тем кинофильмам, которые смотрел в ранней своей юности, и с тех пор сложил неколебимое мнение на этот счет: «Весна», «Суд чести»… Тем давно прошедшим временем на меня пахнуло. Все совпадало: высокие книжные шкафы в прихожей, вешалка красного дерева, устоявшийся многолетний запах утреннего кофе, табака, сухих апельсиновых корок — свой дух дома.

— Ну, ну, — говорил Станислав Антонович, помогая мне снять плащ, притоптывая и потирая ладони. — Давайте побеседуем, давайте… — И при этом зорко осматривал меня с ног до головы. — Прошу.

В его кабинете, большой квадратной комнате с эркером в три окна, выходящих на Ленинский проспект, было много хрусталя и книг. Книги он собирал всю жизнь еще со студенчества, с тридцатых годов, как тут же и объяснил для начала знакомства (научился сам переплетать), а хрусталь, надо ж как получилось, ему дарили, ничуть не сомневаясь в том, что он любитель этого блеска, собиратель и знаток, студенты, аспиранты, родственники. Все началось с хрустальной чернильницы в виде водовозной бочки, которую подарил учитель Николай Романович Брилинг. Из уважения к Николаю Романовичу чернильницу с гордостью выставили на почетное место. И никто не мог предвидеть, какие возникнут последствия.

Рассказывая все это, ученый-консультант усаживал меня в кресло, покрытое потертым зеленым репсом. Усадив, боком присел напротив на низкую табуреточку. Копии писем лежали сверху на его столе, густо заваленном бумагами. Я их узнал.

— С чего начнем? — спросил он.

— Вы хозяин.

— А вы гость. Знаете ли, гость — это гость…

— Начнем с открытия.

— Никакого открытия, — обиделся он. — Не употребляйте гордого слова. Бред сивой кобылы — так это называется. Пачкотня в самом незатейливом смысле, и другого мнения на этот счет быть не может. Никак. Нафталин сыпал? По столовой ложке в канистру. Марганцовку на сковородке калил. А хотите ли вы знать, откуда вдруг появился в нашей сфере нафталин? Промелькнуло тут в популярном журнале мимоходом, что некий француз, дай бог ему здоровья, запатентовал новый вид горючего: бензин аж с нафталином! Но ошибочка одна, чур, чур, во Франции-то нафталином называют продукт разгонки нефти, на наш кристаллический нафталин совсем не похожий. Вот незадача! Путаница названий произошла, если не сказать терминов, шикарно слишком, а теперь все шибко грамотные, у нас все читают, и вот сыплют что попало, и лады. От нафталина, полагаю, вреда не будет, даже польза: свечи чище становятся, но говорить о повышении октанового числа, о получении таким наивным способом какого-то там качественно нового горючего, помилуйте, смешно по меньшей мере. — И он засмеялся тоненько, затряс седой головой. Ему и в самом деле было смешно. — Что же касается безвредных антидетонаторов, — продолжал, отсмеявшись, — их пытаются в промышленных масштабах получать из марганцовых соединений, верно, но аптечная марганцовка? Фи… это ж надо! Это ж я студентам буду рассказывать! Далее, совершенно неясно, что там мог позаимствовать Булыков, грамотный специалист, просто специалист, тут добавки «грамотный» и не нужно! Не могу понять! Я с Олегом Николаевичем мало знаком. О Яковлеве слышу первый раз. Что скажу? Олег Николаевич, ну как бы это, человек тихий, но жесткий, нашел — молчит, потерял — молчит. Это мое о нем личное мнение. Антр ну, как французы говорят, между нами, раз уж мы французов упомянули с их нафталином. Но при всем при том Булыков умен. Ловкий, лукавый, умный игрок. Четко знает, что нужно в данный текущий момент. А вот насчет его каких-то финансовых злоупотреблений… или как там? Упущений? Быть добровольцем в выяснении подобных обстоятельств… нет, нет, увольте. Малосимпатично. Не было у бабы заботы — купила порося. Для этого надо ревизию назначать, Геннадий Сергеевич, и проводить по всем правилам. И не нам с вами.

— Они написали…

— Они, наверное, не только по одному адресу написали. Да и почему вы полагаете, что это они, а не он или она? Знаете, как может быть, как бывает? Что вы! Весьма вероятно, у письма и того, и другого, и следующего, которое еще только идет куда-то в инстанции, будет один автор. Некий аноним. Мистер икс. Или — леди икс. Как вам больше нравится.

— Весьма вероятно. Но мое начальство видит во всей этой ситуации повод к серьезному разбирательству. Этика научного поиска, сложные взаимоотношения в научном коллективе…

— Случай совсем неподходящий. К тому же мне показалось: ваш заведующий противопоставляет изобретателя-одиночку научному коллективу. Это бесперспективно. Он решительно настроен, а здесь вопрос надо ставить весьма деликатно. В наше время… Знаете, у Гарина-Михайловского есть рассказ «Гений». Читали? Не помните? Жалко. Мы в студенчестве им буквально зачитывались и у себя на Стромынке, помнится, до хрипу спорили, его обсуждая. Сюжет весьма простой, но, согласитесь, любопытный. Коротко — некий безграмотный старик, у себя в подвале двенадцать лет оперируя с цифрами, сам помимо Ньютона и Лейбница — ну их! — открывает основы дифференциального исчисления. Значит, это он через двести лет после своих великих предшественников сам додумался. Чушь собачья! Я очень уважаю Николая Георгиевича Михайловского. «Детство Темы», «Студенты», «Инженеры» — в свое время это хорошо, это надо читать. Но в данном случае он совершил грубейшую, непростительную ошибку с далеко идущими не просто литературными намерениями. История математики убедительно показывает, что некоторые аспекты дифференциального исчисления понимал Архимед. Но вот в чем фокус — общий метод мог быть открыт только и непременно при высоком знании геометрии и алгебры, при овладении всем арсеналом знаний по этим дисциплинам, для чего надобно было, милостивые государи, знать результаты, полученные математиками по крайней мере нескольких поколений, и чего Архимед не знал. Да что я говорю, поколений? Высочайшая математическая культура требовалась, и ежели тот безграмотный или полуграмотный старец не знал Ньютона и Лейбница, то про их предшественников он уже совсем и слыхом слышать не мог и, значит, самостоятельно за двенадцать лет должен был проделать то, что проделали до него все математики, все человечество за две тысячи лет! Так-то вот получается. Попробуй-ка один за всех открой и докажи все теоремы и выводы верные сделай, не ошибись! Куда как прелюбопытно. Однако Михайловский настаивал, что был-де у него реальный прототип, да! Жил в Одессе старик по фамилии Пастернак. Николая Георгиевича сразу поддержал Алексей Максимович Горький, я полагаю, концепция рассказа Буревестнику пришлась весьма по душе и по времени рассказ в самую точку, в яблочко социальных интересов попадал.