— С вечера. На тебя посмотреть, — ответила Муза. — Слушай, исчезни, а то выпадешь из окна. Падал ведь уже, очень заметно.

Теперь уже и в других окнах маячили головы.

— Мальчики, будьте людьми, — взывала к ним Муза, — постучите в одиннадцатую, очень надо.

Сходили, постучали.

— Нет там никого.

У предательства есть одно странное свойство: оно освобождает свою жертву от желания что-то вспоминать, о чем-то сожалеть. Потом, конечно, многое вспоминается, но поначалу человек как на берегу океана: земная твердь, вода и небо, а людей нет. Они просто никому не нужны, потому их нет. А недавно были, о чем-то говорили, к чему-то тянулись, кого-то любили. Такая вот была никому не нужная суета.

Муза нашла свою фамилию в списках, потом сходила в приемную комиссию, проверила, не однофамилица ли, потом позвонила бабушке: «Можете меня поздравить». Потом, отгоняя всякие мысли, пошла в ближайший кинотеатр, купила билет и отсидела до конца сеанса. Название фильма, о чем он был, — это все ее не коснулось. И только выйдя из кинотеатра, она ощутила давно забытое легкое и головокружительное чувство свободы. Никита уехал и увез с собой все ее радости, хлопоты, страхи и сомнения. Освободил от всего. Пока еще никто об этом не догадывается и сама она это только чувствует. Предал. Провал на экзамене был обыкновенным, распространенным несчастьем, а вот то, что он в этом своем несчастье не нашел для нее слова, было предательством. Впервые она не могла его оправдать. Поняла бы и простила муки его самолюбия, самую черную зависть, но вот этой быстроты отказа от нее понять не могла. Даже последний трус снял бы трубку и крикнул: «Ненавижу! Прощай!»

— Я не хочу быть художником, вообще не буду поступать в институт, — сказала она, вернувшись, Нине Григорьевне, — можно я просто поживу у вас до конца лета?

Нина Григорьевна была рада, что этот суслик, этот эгоист и нахлебник срезался на экзамене и уехал. И то, что Муза не в своей тарелке, переживает, тоже было ей понятно — какая-никакая, а первая любовь. Все пройдет, первая любовь быстро проходит, она только не забывается потом долго, всю жизнь.

— А я на твоем месте попробовала бы сдать эти экзамены, — сказала Нина Григорьевна, — один экзамен — это как случай. Никто не поверит, что ты получила пятерку и вдруг взяла и все бросила.

— А мне не надо, чтобы мне верили. Пусть никто не верит. Я сама не собираюсь никому верить, — отвечала Муза.

Но все-таки она пошла на второй экзамен, рисовала голову античного юноши. И опять как что-то нереальное, как знак какой-то тайны была пятерка, и опять Нина Григорьевна говорила ей:

— Надо сдать все экзамены, надо доказать, что ты не так проста, как кому-то показалось.

Раньше над такими словами Муза посмеялась бы, спросила бы: кому? А теперь только перевела свой взгляд на телефон. Ждала звонка от Никиты. Ждала каждую минуту, боялась выйти из дома и пропустить долгожданный звонок. Довела Нину Григорьевну до того, что та не выдержала, позвонила Тамиле:

— Сходи к нему. Ты же знакома с его матерью. Надо помочь Музе.

— Я бы пошла, — ответила Тамила, — но происходит что-то непонятное. Луша избегает меня. Видимо, есть люди, которые чужой успех переживают больше, чем свою неудачу.

— Какой там успех, — Нина Григорьевна суеверно вздыхала, — нет у меня уверенности, что хватит у девочки сил довезти этот воз до конца.

Но Муза довезла свой воз, нагруженный пятерками, до победного финиша. Тридцать баллов. Как говорится, можно бы и больше, да некуда. Получила студенческий билет, а также двадцать пять рублей от Игоря и полетела домой. Если бы Василий не женился, тоже подкинул бы ей по такому случаю. Но у него как раз в тот день, когда Муза сдавала первый экзамен, родился сын.

Назвали, естественно, Александром.

Только-только он попривык к конвейеру, избавился от боли в спине, как грянуло искушение. «Всем профоргам и секретарям комсомольских бюро экстренно напоминаем: во вторник, 14-го, состоится утверждение вожатых в заводской пионерский лагерь «Кувшинка». Игорь сразу понял, что это жизненное призвание протянуло ему руку с доски объявлений. Надо было поговорить с мастером, от Соловьевой, в конце концов, все зависело. Скажет: посидел без года неделю в рабочем кругу и при первой же возможности навострил лыжи. Но мастер спокойно восприняла его просьбу: если утвердят его кандидатуру, что ж, она возражать не будет, на конвейер легче человека найти, чем к детям. Игорь Калачев, наверное, оторвался от жизни и не имеет представления, что такое сегодняшние дети.

— А что они такое? — спросил Игорь.

— Не спрашивай, этого никто не знает. Вырастили на свою голову. Наобещали, что будут жить хорошо, лучше нас, вот они и требуют обещанного, — сказала Соловьева.

— А чего конкретно наобещали?

— В том-то и вопрос. Не оговорили, что именно в это «хорошо» входит. Я, например, никак выяснить не могу, почему они «Кувшинку» не любят. Там такой рай, пересказать невозможно. А мы третью смену каждое лето закрываем, никто ехать не хочет.

В общем, она его предупреждала: жизнь в лагере будет несладкой, так что подумай, прежде чем туда соваться. Но он отнес заявление, и был утвержден, и с середины июня уже жил среди берез и елей. Соловьева правду сказала — в раю. Дети, конечно, были не ангелы, но не хуже, чем в школе. Дети как дети. Только вечером, когда перед отбоем на веранде столовой устраивались танцы, Игорь их ненавидел. Обезьянник какой-то музыкальный. Особенно возмущал один низкорослый лет двенадцати танцор. Партнерша обогнала его в росте, но это его не смущало: щека его была прижата к ее плоской груди, зад пацана в обтянутых брючках был отставлен и торчал круглой репкой. Игорю хотелось подойти к этому безобразнику, взять за плечо и вывести с веранды. Но не мог. Боялся круглозадого, знал: малец может обидеться, побросать в спортивную сумку вещички и отчалить домой. Стоимость билета на электричке до города — двадцать копеек. Обо всем этом сообщил начальник лагеря на первом педагогическом собрании. И еще он сказал:

— Дети с барабанами оглушили нас. Барабан не должен бить без повода.

Это была программная фраза: поменьше трескотни, формализма и очковтирательства в работе. А чего побольше? Танцев до упаду? Того же, чего всегда хватало в призывах: честности, откровенности, уважения, поощрения инициативы и самодеятельности. Игорь не был спорщиком, наоборот, он был приучен не возражать старшим. Никто его, разумеется, специально к этому не приучал, но так само складывается: одни спорят, надрываются, другие слушают. Не так уж легко в споре выявить истину. Тот, кто помалкивает, хорошо это знает, но в этот раз Игорь изменил своему правилу, втянулся в спор с начальником лагеря.

— Я понимаю, что про барабаны вы сказали образно. А вот в прямом смысле: почему нет в лагере ни одного барабана? Даже как-то странно: лагерь без барабана.

— А вам мало шума и грохота? — вопросом на вопрос ответил начальник, и вожатые, воспитатели и другие работники, сидевшие на совещании, рассмеялись. — Барабаны в лагере есть, но нет желающих барабанить. Так сказать, отбарабанили.

Это тоже было не простое, а с каким-то дополнительным смыслом заявление. Начальник лагеря был еще молод, но уже лыс, занимался спортом, был натренирован, но избыточный вес его от этого не уменьшился, маленький начальник был круглый как шар.

— Мы поговорим с вами об этом подробно, — сказал он Игорю, — вот после совещания пойдем к реке и поговорим.

По дороге начальник говорил:

— Я не против барабана. Я мечтаю о боевой и веселой жизни в лагере. Но где кадры? Где вожатые и воспитатели, способные не просто научить барабанить, а куда-то повести? Вот вы лично умеете барабанить?

— Нет.

— А я умею. И могу научить вас и всех вожатых. А вы ребят. Но куда мы пойдем, загудев и забарабанив? В лес по ягоды? На речку? Или в соседний колхоз пугать козу, привязанную к колышку?

— Почему козу? — Игорь не понимал, начальник говорил с ним доверительно, но, кажется, не уважал. — В колхозе можно работать, помогать.