— Не понимаю, — сказала Тамила, — хочу понять и не могу. Она придумала, что ли, этих гостей? Зачем?

— Такой человек. Их мало, но они есть. Живут выдумками. Придумывают себе гостей, друзей, любовников. Поверьте, не от счастливой жизни.

Тамила боялась в это поверить: господи, неужели правда? Неужели Валерия выдумала Сашку?

— Но зачем ей надо было выдумать Сашку? Женатый, трое детей и к тому же милиционер.

— Загадочно. Начальник милиции. Трое детей. Кто бы подумал, что у нее с ним таинственная, скрытая от всего мира любовь.

Как просто. До обидного просто.

— Вы, Луша, или великая утешительница, или мудрец в юбке.

— Я из своего мира, — ответила Луша, — это в вашем, Тамилочка, ждут рыцаря на белом коне, умирают, но не дают поцелуя без любви, а в моем довольствуются или тем, что есть, или собственной фантазией.

Не так был беспечен и легок Лушин мир, каким он когда-то показался Тамиле. И этой Валерии в нем было нелегко. Трудна и изнурительна была «нива внешнего вида» с ее диетами, непомерно дорогими одеждой и косметикой. Да если ко всему этому еще выдумать себе любовь — это уже как восхождение по голой скале. Взобрался и замер. Никого. Одиночество. И дети, если они у них рождались, были обречены на одиночество. Росли-подрастали и не знали, что на соседней улице, даже в соседнем доме иная жизнь, иные радости…

Лушин сын и Тамилина дочь знали одно и то же из алгебры, из геометрии, учили наизусть одни и те же отрывки из великих произведений. «Чуден Днепр при тихой погоде…» И ели они один хлеб, и пили одинаковое молоко из пакетов, но, когда их любовь столкнется с первым испытанием, оба они предстанут такими разными. Как и положено существам из разных миров.

Нина Григорьевна восприняла женитьбу Василия философски. Она так и говорила:

— Я воспринимаю их свадьбу и то, что у них будет ребенок, философски. Это — жизнь. Редко кто в молодости дает отчет своим поступкам. Влюбляются, сближаются, разводятся. Это я в общих чертах говорю. В нашем роду не разводились.

Тамила отворачивалась, чтобы свекровь не видела ее недовольного лица, потом заявляла:

— Василий любит Алену, только еще не знает об этом.

— Так скажи ему об этом, зачем тянуть, самое время сказать.

Нина Григорьевна раньше не позволила бы себе таких вольных словечек. Приехала нарядная, волосы выкрашены. И во всем другом была какая-то новая, чужая. А вот Сашкин отец в этот приезд, наоборот, казался своим, глядел добрыми проницательными глазами. Тамила ждала, что он вот-вот подойдет к ней и скажет что-то такое, после чего она успокоится и повеселеет. Но Куприян Михайлович не подходил, а только издали кивал ей и улыбался: мол, ничего, ничего, все как надо, старший сын должен жениться первым, а что это угнетает тебя, так всех матерей угнетает. Неожиданно на помощь пришла Алена.

— Ну что с вами, — спросила Тамилу, — что вы такая потерянная?

От ее вопроса Тамила чуть не расплакалась. Меньше всего ждала сочувствия с этой стороны. Ответила осторожно и в то же время откровенно, стараясь выказать Алене свое расположение:

— Что-то не найду себе места. Такое ощущение, что в доме все время открыты двери. Кто-то уходит, приходит, что-то совершается, и нет уголка, в котором можно было бы посидеть в одиночестве, подумать, отдохнуть.

Был разгар свадьбы, молодежь пела, танцевала. Нина Григорьевна взвалила на себя хозяйственные хлопоты: убирала со столов грязную посуду, уносила на кухню, там ей помогали Игорь и Муза. Тамилу они не подпускали к работе: танцуй, веселись, новоявленная свекровь.

— А я бы хотела жить с открытыми дверями, — сказала Алена. — Я так нажилась взаперти, что открытые двери для меня — счастье.

— Это от молодости ты так говоришь, от незнания семейной жизни. Какие открытые двери? Родится ребенок, и все инстинкты твои воспротивятся открытым дверям. Если, конечно, ты будешь хорошей матерью.

И тогда эта заноза все-таки не удержалась:

— А вы, Тамила, хорошая мать?

Вот так, не моргнув, без отчества, без всякого почтения, взяла и спросила. Надо было срочно ставить ее на место.

— Видишь ли, моим детям прежде всего повезло с отцом, у них был отличный отец, так что матери ничего не оставалось, как быть хотя бы хорошей. Кстати, можешь считать себя моей дочерью, я буду рада.

Сказала, чтобы разоружить, выбить из седла эту самоуверенную Алену, и добилась своего, выбила. Алена обхватила ее своими тощими руками и больно сжала.

— Я вас не подведу, — сказала Алена, — из всех ваших детей я буду самой замечательной.

Добилась своего, подняла настроение.

— Каким же это образом ты станешь самой замечательной?

— А очень простым. Есть один секрет, почему даже самые чадолюбивые родители тяготятся своими детьми.

С этой Аленой не заскучаешь.

— Ну-ну, — подтолкнула ее Тамила, — что за секрет?

— Дети любимы, но не интересны родителям. Они им в тягость. А я вам не буду в тягость. Я вам буду интересна. И еще, я вас буду беречь. До глубокой старости.

До глубокой. Значит, еще поживем. Может, Василий ей что-нибудь наговорил, ну в том смысле, что Тамила заставила его не тянуть, немедленно тащить беременную невесту в загс? Но кто бы ни сказал: я вас люблю и буду беречь до глубокой старости, — такие слова не забываются.

— Спасибо, Алена.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Никита в последнее время привык командовать Музой. Командовал нервно, срывался, кричал, а она в такие минуты глядела на него без обиды, как на больного ребенка: бедненький, как же тебе нехорошо. Потом он раскаивался, просил прощения, Муза его успокаивала. Он не был ни в чем виноват. Он был великим талантом, человеком особой судьбы. Он говорил: «Опять у меня кончилась гуашь»; «Ты уже несколько раз обещала достать колонковые кисти». И Муза, которая всю свою зарплату относила художнику Володе, которой братья больше трешника никогда не подкидывали, ломала голову: что бы такое придумать, где достать деньги? Она бы с удовольствием бросила занятия у Володи, поступила бы на другую, вышеоплачиваемую работу, если бы это не грозило разлукой с Никитой. Она должна была учиться у Володи, чтобы поступить в Москве в институт и потом быть рядом с Никитой всю свою жизнь. Это можно было бы назвать экзальтацией или еще каким-нибудь редким словом, если бы в ее любви был один восторг и не было труда. Но Муза постоянно трудилась. Ее сердце порой болело от этого труда. И наяву и в своих мечтах она постоянно охраняла Никиту от всех забот. А он в награду скупо намекал ей на свою любовь: «Что бы я без тебя делал?»; «Муза, ты замечательная». Ей хотелось выиграть по лотерейному билету тысячу рублей и купить ему дубленку, хотелось привезти его на юг, к морю, где она сама еще никогда не была, и радоваться, как он смуглеет на солнце и здоровеет. Она окончила школу с золотой медалью, дурочкой никогда не была, умела здраво судить о многом, но все, что касалось Никиты, темнило ей разум. Понимала это, говорила себе: «Я люблю его какой-то высшей любовью: не стремлюсь выйти за него замуж, не представляю, что у нас могли бы родиться дети, даже если он меня разлюбит, я проживу одной его дружбой». Представлялось ей это так: он будет один, она будет одна, и они будут дружить до конца своих дней. Приблизиться к нему она никому не даст.

И вот этой любви-служению выпало в конце лета испытание. Ничего подобного ни один из них не мог себе представить, потому что такого просто быть не могло никогда.

Собирались в Москву налегке. Была середина лета, экзамены начинались двадцатого июля. Они оба были допущены к ним, получили вызов. «Но если у вас есть в Москве жилплощадь, срочно сообщите. Это даст возможность увеличить вызов на экзамены еще одного иногороднего». Муза сообщила телеграммой, что у нее есть в Москве жилплощадь. Поселилась у бабушки и деда. Никите дали общежитие.

Первый экзамен назывался «композиция». Рисовали они в разных залах. Никита сам пожелал разделиться, наверное, для того чтобы ее любовь в такой ответственный час не мешала ему. Закончили работу и встретились в коридоре, в толпе таких же растрепанных, побледневших от усталости абитуриентов. Композицию предложили сотворить по какой-то немыслимой модели: срезанный цветок подсолнуха на темно-красной тряпке, рядом ветка рябины без ягод и три кривых яблока. Говорили, что в этом году композиция специально «на засыпку», в прошлом и позапрошлом была повразумительней. Какой же год подряд все тут поступали?